Что такое хорошо маяковский стих: Недопустимое название — Викитека

04.06.2021 alexxlab 0 Разное

Содержание

Что такое хорошо и что такое плохо

Крошка сын
к отцу пришел,
и спросила кроха:
— Что такое
хорошо
и что такое
плохо?-
У меня
секретов нет,-
слушайте, детишки,-
папы этого
ответ
помещаю
в книжке.

— Если ветер
крыши рвет,
если
град загрохал,-
каждый знает —
это вот
для прогулок
плохо.
Дождь покапал
и прошел.
Солнце
в целом свете.
Это —
очень хорошо
и большим
и детям.

Если
сын
чернее ночи,
грязь лежит
на рожице,-
ясно,
это
плохо очень
для ребячьей кожицы.

Если
мальчик
любит мыло
и зубной порошок,
этот мальчик
очень милый,
поступает хорошо.

Если бьет
дрянной драчун
слабого мальчишку,
я такого
не хочу
даже
вставить в книжку.

Этот вот кричит:
— Не трожь
тех,
кто меньше ростом!-
Этот мальчик
так хорош,
загляденье просто!
Если ты
порвал подряд

книжицу
и мячик,
октябрята говорят:
плоховатый мальчик.

Если мальчик
любит труд,
тычет
в книжку
пальчик,
про такого
пишут тут:
он
хороший мальчик.

От вороны
карапуз
убежал, заохав.
Мальчик этот
просто трус.
Это
очень плохо.

Этот,
хоть и сам с вершок,
спорит
с грозной птицей.
Храбрый мальчик,
хорошо,
в жизни
пригодится.
Этот
в грязь полез
и рад.
что грязна рубаха.
Про такого
говорят:
он плохой,
неряха.
Этот
чистит валенки,
моет
сам
галоши.
Он
хотя и маленький,
но вполне хороший.

Помни
это
каждый сын.
Знай
любой ребенок:
вырастет
из сына
cвин,
если сын —
свиненок,
Мальчик
радостный пошел,
и решила кроха:
«Буду
делать хорошо,
и не буду —

плохо».

Анализ стихотворения «Что такое хорошо и что такое плохо?» Маяковского

Творческое наследие Маяковского включает в себя не только вызывающие сложные произведения в стиле футуризма. Поэт обращался в своем творчестве и к самым юным читателям. Ярким примером, не утратившим актуальности и в наше время, является стихотворение «Что такое хорошо и что такое плохо», написанное Маяковским в 1925 г.

Детская литература только на первый взгляд выглядит простым и легким делом, не заслуживающим внимания серьезных авторов. На самом деле обращение к ребенку понятным ему языком требует значительных усилий. Особенно если автор претендует на то, что его произведение действительно научит подрастающее поколение чему-то хорошему и важному в жизни. Маяковский считал себя одним из тех, кто повернул «колесо истории». В воспитании нового поколения, которому суждено лучшее будущее, он видел свою прямую обязанность.

Стихотворение начинается с простого вопроса ребенка, заданного отцу. В детском сознании мир четко делится на две части: хорошее и плохое. Для ребенка еще не существует отвлеченных и промежуточных понятий. Четкий ответ на подобный вопрос станет основой формирующихся понятий о добре и зле, правде и лжи, справедливости и произволе.

Ответ отца начинается с простого примера, касающегося погоды. Каждый знает, что дождь и ветер – это плохо, а сияющее солнце – хорошо. От этого автор переходит к прямой аналогии: грязь – плохо, чистота – хорошо. Поэтому опрятный ребенок, соблюдающий гигиену, – хороший человек.

Далее отец продолжает перечислять понятные ребенку ситуации, которые характеризуют положительные качества. Защита слабых, трудолюбие, храбрость, опрятность ярко противопоставляются жестокости, лени, трусости и неряшеству. Мальчик понимает, что все его поступки могут быть рассмотрены через категории хорошего и плохого. От этого будет зависеть конечная оценка ребенка окружающими. Финальным предостережением является утверждение, что из «свиненка» может вырасти только «свин». Шутливая угроза несет в себе большое эмоциональное воздействие. Ребенок выносит из разговора твердое убеждение в том, что необходимо всегда поступать только хорошо.

Стихотворение приобретает особое значение в наше время. Чрезмерное увлечение «правами ребенка» калечит формирующуюся личность, затрудняет ее вхождение в общество. Признание ценности детских желаний, конечно, необходимо. Но, в свою очередь, это порождает излишнее самомнение и вседозволенность. Избалованные дети, не наученные в детстве основным правилам поведения, не могут найти свое место в обществе. Их жизнь становится трудной и мучительной.

Хорошо! — Маяковский. Полный текст стихотворения — Хорошо!

Октябрьская поэма

Время —
вещь
необычайно длинная, —
были времена —
прошли былинные.
Ни былин,
ни эпосов,
ни эпопей.
Телеграммой
лети,
строфа!
Воспаленной губой
припади
и попей
из реки
по имени — «Факт».
Это время гудит
телеграфной струной,
это
сердце
с правдой вдвоем.
Это было
с бойцами,
или страной,
или
в сердце
было
в моем.
Я хочу,
чтобы, с этою
книгой побыв,
из квартирного
мирка
шел опять
на плечах
пулеметной пальбы,
как штыком,
строкой
просверкав.
Чтоб из книги,
через радость глаз,
от свидетеля
счастливого, —
в мускулы
усталые
лилась
строящая
и бунтующая сила.
Этот день
воспевать
никого не наймем.
Мы
распнем
карандаш на листе,
чтобы шелест страниц,
как шелест знамен,
надо лбами
годов
шелестел.

«Кончайте войну!
Довольно!
Будет!
В этом
голодном году —
невмоготу.
Врали:
«народа —
свобода,
вперед,
эпоха,
заря…» —
и зря.
Где
земля,
и где
закон,
чтобы землю
выдать
к лету? —
Нету!
Что же
дают
за февраль,
за работу,
за то,
что с фронтов
не бежишь? —
Шиш.
На шее
кучей Гучковы, черти,
министры, Родзянки…
Мать их за́ ноги!
Власть
к богатым
рыло
воротит —
чего
подчиняться
ей?!.
Бей!»
То громом,
то шепотом
этот ропот
сползал
из Керенской
тюрьмы-решета.
В деревни
шел
по травам и тропам,
в заводах
сталью зубов скрежетал.
Чужие
партии
бросали швырком.
— На что им
сбор
болтунов
дался́?! —
И отдавали
большевикам
гроши,
и силы,
и голоса.
До са́мой
мужичьей
земляной башки
докатывалась слава, —
лила́сь
и слы́ла,
что есть
за мужиков
какие-то
«большаки»
— у-у-у!
Сила! —

Царям
дворец построил Растрелли.
Цари рождались,
жили,
старели.
Дворец
не думал
о вертлявом постреле,
не гадал,
что в кровати,
царицам вверенной,
раскинется
какой-то присяжный поверенный.
От орлов,
от власти,
одеял
и кру́жевца
голова
присяжного поверенного
кружится.
Забывши
и классы
и партии,
идет
на дежурную речь.
Глаза
у него бонапартьи
и цвета
защитного
френч.
Слова и слова.
Огнесловая лава.
Болтает
сорокой радостной.
Он сам
опьянен
своею славой
пьяней,
чем сорокаградусной.
Слушайте,
пока не устанете,
как щебечет
иной адъютантик:
«Такие случаи были —
он едет
в автомобиле.
Узнавши,
кто
и который, —
толпа
распрягла моторы!
Взамен
лошадиной силы
сама
на руках носила!»
В аплодисментном
плеске
премьер
проплывает
над Невским,
и дамы,
и дети-пузанчики
кидают
цветы и роза́нчики.
Если ж
с безработы
загрустится
сам
себя
уверенно и быстро
назначает —
то военным,
то юстиции,
то каким-нибудь
еще министром.
И вновь
возвращается,
сказанув,
ворочать дела
и вертеть казну.
Подмахивает подписи
достойно
и старательно.
«Аграрные?
Беспорядки?
Ряд?
Пошлите,
этот,
как его, —
карательный
отряд!
Ленин?
Большевики?
Арестуйте и выловите!
Что?
Не дают?
Не слышу без очков.
Кстати…
об его превосходительстве… Корнилове…
Нельзя ли
сговориться
сюда
казачков?!.
Их величество?
Знаю.
Ну да!..
И руку жал.
Какая ерунда!
Императора?
На воду?
И черную корку?
При чем тут Совет?
Приказываю
туда,
в Лондон,
к королю Георгу».
Пришит к истории,
пронумерован
и скре́плен.
и его
рисуют —
и Бродский и Репин.

Петербургские окна.
Синё и темно.
Город
сном
и покоем скован.
НО
не спит
мадам Кускова.
Любовь
и страсть вернулись к старушке.
Кровать
и мечты
розоватит восток.
Ее
воло̀с
пожелтелые стружки
причудливо
склеил
слезливый восторг.
С чего это
девушка
сохнет и вянет?
Молчит…
но чувство,
видать, велико̀.
Ее
утешает
усастая няня,
видавшая виды, —
Пе Эн Милюков.
«Не спится, няня…
Здесь так душно…
Открой окно
да сядь ко мне».
— Кускова,
что с тобой? —
«Мне скушно…
Поговорим о старине».
— О чем, Кускова?
Я,
бывало,
хранила
в памяти
немало
старинных былей,
небылиц —
и про царей
и про цариц.
И я б,
с моим умишкой хилым, —
короновала б
Михаила.
Чем брать
династию
чужую…
Да ты
не слушаешь меня?! —
«Ах, няня, няня,
я тоскую.
Мне тошно, милая моя.
Я плакать,
я рыдать готова…»
— Господь помилуй
и спаси…
Чего ты хочешь?
Попроси.
Чтобы тебе
на нас
не дуться,
дадим свобод
и конституций…
Дай
окроплю
речей водою
горящий бунт… —
«Я не больна.
Я…
знаешь, няня…
влюблена…»
— Дитя мое,
господь с тобою! —
И Милюков
ее
с мольбой
крестил
профессорской рукой.
— Оставь, Кускова,
в наши лета
любить
задаром
смысла нету. —
«Я влюблена», —
шептала
снова
в ушко
профессору
она.
— Сердечный друг,
ты нездорова. —
«Оставь меня,
я влюблена».
— Кускова,
нервы, —
полечись ты… —
«Ах, няня,
он
такой речистый…
Ах, няня-няня!
няня!
Ах!
Его же ж
носят на руках.
А как поет он
про свободу…
Я с ним хочу, —
не с ним,
так в воду».
Старушка
тычется в подушку,
и только слышно:
«Саша! —
Душка!»
Смахнувши
слезы
рукавом,
взревел усастый нянь:
— В кого?
Да говори ты нараспашку! —
«В Керенского…»
— В какого?
В Сашку? —
И от признания
такого
лицо
расплы́лось
Милюкова.
От счастия
профессор о́жил:
— Ну, это что ж —
одно и то же!
При Николае
и при Саше
мы
сохраним доходы наши. —
Быть может,
на брегах Невы
подобных
дам
видали вы?

Звякая
шпорами
довоенной выковки,
аксельбантами
увешанные до пупов,
говорили —
адъютант
(в «Селекте» на Лиговке)
и штабс-капитан
Попов.
«Господин адъютант,
не возражайте,
не дам, —
скажите,
чего еще
поджидаем мы?
Россию
жиды
продают жидам,
и кадровое
офицерство
уже под жидами!
Вы, конешно,
профессор,
либерал,
но казачество,
пожалуйста,
оставьте в покое.
Например,
мое положенье беря,
это…
черт его знает, что это такое!
Сегодня с денщиком:
ору ему
— эй,
наваксь
щиблетину,
чтоб видеть рыло в ней! —
И конешно —
к матушке,
а он меня
к моей,
к матушке,
к свет
к Елизавете Кирилловне!»
«Нет,
я не за монархию
с коронами,
с орлами,
НО
для социализма
нужен базис.
Сначала демократия,
потом
парламент.
Культура нужна.
А мы —
Азия-с!
Я даже —
социалист.
Но не граблю,
не жгу.
Разве можно сразу?
Конешно, нет!
Постепенно,
понемногу,
по вершочку,
по шажку,
сегодня,
завтра,
через двадцать лет.
А эти?
От Вильгельма кресты да ленты.
В Берлине
выходили
с билетом перронным.
Деньги
штаба —
шпионы и аге́нты.
В Кресты бы
тех,
кто ездит в пломбиро́ванном!»
«С этим согласен,
это конешно,
этой сволочи
мало повешено».
«Ленина,
который
смуту сеет,
председателем,
што ли,
совета министров?
Что ты?!
Рехнулась, старушка Рассея?
Касторки прими!
Поправьсь!
Выздоровь!
Офицерам —
Суворова,
Голенищева-Кутузова
благодаря
политикам ловким
быть
под началом
Бронштейна бескартузого,
какого-то
бесштанного
Лёвки?!
Дудки!
С казачеством
шутки плохи́ —
повыпускаем
им
потроха…»
И все адъютант
— ха да хи —
Попов
— хи да ха. —
«Будьте дважды прокляты
и трижды поколейте!
Господин адъютант,
позвольте ухо:
их
…ревосходительство
…ерал
Каледин,
с Дону,
с плеточкой,
извольте понюхать!
Его превосходительство…
Да разве он один?!
Казачество кубанское,
Днепр,
Дон…»
И всё стаканами —
дон и динь,
и шпорами —
динь и дон.
Капитан
упился, как сова.
Челядь
чайники
бесшумно подавала.
А в конце у Лиговки
другие слова
подымались
из подвалов.
«Я,
товарищи, —
из военной бюры.
Кончили заседание —
то̀ка-то̀ка.
Вот тебе,
к маузеру,
двести бери,
а это —
сто патронов
к винтовкам.
Пока
соглашатели
замазывали рты,
подходит
казатчина
и самокатчина.
Приказано
питерцам
идти на фронты,
а сюда
направляют
с Гатчины.
Вам,
которые
с Выборгской стороны,
вам
заходить
с моста Литейного.
В сумерках,
тоньше
дискантовой струны,
не галдеть
и не делать
заведенья питейного.
Я
за Лашевичем
беру телефон, —
не задушим,
так нас задушат.
Или
возьму телефон,
или вон
из тела
пролетарскую душу.
Сам
приехал,
в пальтишке рваном, —
ходит,
никем не опознан.
Сегодня,
говорит,
подыматься рано.
А послезавтра —
поздно.
Завтра, значит.
Ну, не сдобровать им!
Быть
Кере́нскому
биту и ободрану!
Уж мы
подымем
с царёвой кровати
эту
самую
Александру Федоровну».

Дул,
как всегда,
октябрь
ветра́ми,
как дуют
при капитализме.
За Троицкий
дули
авто и трамы,
обычные
рельсы
вызмеив.
Под мостом
Нева-река,
по Неве
плывут кронштадтцы…
От винтовок говорка
скоро
Зимнему шататься.
В бешеном автомобиле,
покрышки сбивши,
тихий,
вроде
упакованной трубы,
за Гатчину,
забившись,
улепетывал бывший —
«В рог,
в бараний!
Взбунтовавшиеся рабы!. .»
Видят
редких звезд глаза,
окружая
Зимний
в кольца,
по Мильонной
из казарм
надвигаются кексгольмцы.
А в Смольном,
в думах
о битве и войске,
Ильич гримированный
мечет шажки,
да перед картой
Антонов с Подвойским
втыкают
в места атак
флажки.
Лучше
власть
добром оставь,
никуда
тебе
не деться!
Ото всех
идут
застав
к Зимнему
красногвардейцы.
Отряды рабочих,
матросов,
голи. —
дошли,
штыком домерцав,
как будто
руки
сошлись на горле,
холёном
горле
дворца.
Две тени встало.
Огромных и шатких.
Сдвинулись.
Лоб о лоб.
И двор
дворцовый
руками решетки
стиснул
торс
толп.
Качались
две
огромных тени
от ветра
и пуль скоростей, —
да пулеметы,
будто
хрустенье
ломаемых костей.
Серчают стоящие павловцы.
«В политику…
начали…
ба́ловаться…
Куда
против нас
бочкаревским дурам?!
Приказывали б
на штурм».
Но тень
боролась,
спутав лапы, —
и лап
никто
не разнимал и не рвал.
Не выдержав
молчания,
сдавался слабый —
уходил
от испуга,
от нерва́.
Первым,
боязнью одолен,
снялся
бабий батальон.
Ушли с батарей
к одиннадцати
михайловцы или константиновцы…
А Ке́ренский —
спрятался,
попробуй
вымань его!
Задумывалась
казачья башка.
И
редели
защитники Зимнего,
как зубья
у гребешка.
И долго
длилось
это молчанье,
молчанье надежд
и молчанье отчаянья.
А в Зимнем,
в мягких мебеля́х
с бронзовыми вы́крутами,
сидят
министры
в меди блях,
и пахнет
гладко выбритыми.
На них не глядят
и их не слушают —
они
у штыков в лесу.
Они
упадут
переспевшей грушею,
как только
их
потрясут.
Голос — редок.
Шепотом,
знаками.
— Ке́ренский где-то? —
— Он?
За казаками. —
И снова молча.
И только
по̀д вечер:
— Где Прокопович? —
— Нет Прокоповича. —
А из-за Николаевского
чугунного моста́,
как смерть,
глядит
неласковая
Аврорьих
башен
сталь.
И вот
высоко
над воротником
поднялось
лицо Коновалова.
Шум,
который
тек родником,
теперь
прибоем наваливал.
Кто длинный такой?..
Дотянуться смог!
По каждому
из стекол
удары палки.
Это —
из трехдюймовок
шарахнули
форты Петропавловки.
А поверху
город
как будто взорван:
бабахнула
шестидюймовка Авророва.
И вот
еще
не успела она
рассыпаться,
гулка и грозна, —
над Петропавловской
взви́лся
фонарь,
восстанья
условный знак.
— Долой!
На приступ!
Вперед!
На приступ! —
Ворва́лись.
На ковры!
Под раззолоченный кров!
Каждой лестницы
каждый выступ
брали,
перешагивая
через юнкеров.
Как будто
водою
комнаты по́лня,
текли,
сливались
над каждой потерей,
и схватки
вспыхивали
жарче полдня
за каждым диваном,
у каждой портьеры.
По этой
анфиладе,
приветствиями о́ранной
монархам,
несущим
короны-клады, —
бархатными залами,
раскатистыми коридорами
гремели,
бились
сапоги и приклады.
Какой-то
смущенный
сукин сын,
а над ним
путиловец —
нежней папаши:
«Ты,
парнишка,
выкладай
ворованные часы —
часы
теперича
наши!»
Топот рос
и тех
тринадцать
сгреб,
забил,
зашиб,
затыркал.
Забились
под галстук —
за что им приняться? —
Как будто
топор
навис над затылком.
За двести шагов…
за тридцать…
за двадцать…
Вбегает
юнкер:
«Драться глупо!»
Тринадцать визгов:
— Сдаваться!
Сдаваться! —
А в двери —
бушлаты,
шинели,
тулупы…
И в эту
тишину
раскатившийся всласть
бас,
окрепший
над реями рея:
«Которые тут временные?
Слазь!
Кончилось ваше время».
И один
из ворвавшихся,
пенснишки тронув,
объявил,
как об чем-то простом
и несложном:
«Я,
председатель реввоенкомитета
Антонов,
Временное
правительство
объявляю низложенным».
А в Смольном
толпа,
растопырив груди,
покрывала
песней
фе́йерверк сведений.
Впервые
вместо:
— и это будет… —
пели:
— и это есть
наш последний… —
До рассвета
осталось
не больше аршина, —
руки
лучей
с востока взмо́лены.
Товарищ Подвойский
сел в машину,
сказал устало:
«Кончено…
в Смольный».
Умолк пулемет.
Угодил толко̀в.
Умолкнул
пуль
звенящий улей.
Горели,
как звезды,
грани штыков,
бледнели
звезды небес
в карауле.
Дул,
как всегда,
октябрь
ветра́ми.
Рельсы
по мосту вызмеив,
гонку
свою
продолжали трамы
уже —
при социализме.

В такие ночи,
в такие дни,
в часы
такой поры
на улицах
разве что
одни
поэты
и воры́.
Сумрак
на мир
океан катну́л.
Синь.
Над кострами —
бур.
Подводной
лодкой
пошел ко дну
взорванный
Петербург.
И лишь
когда
от горящих вихров
шатался
сумрак бурый,
опять вспоминалось:
с боков
и с верхов
непрерывная буря.
На воду
сумрак
похож и так —
бездонна
синяя прорва.
А тут
еще
и виденьем кита
туша
Авророва.
Огонь
пулеметный
площадь остриг.
Набережные —
пусты́.
И лишь
хорохорятся
костры
в сумерках
густых.
И здесь,
где земля
от жары вязка́,
с испугу
или со льда́,
ладони
держа
у огня в языках,
греется
солдат.
Солдату
упал
огонь на глаза,
на клок
волос
лег.
Я узнал,
удивился,
сказал:
«Здравствуйте,
Александр Блок.
Лафа футуристам,
фрак старья
разлазится
каждым швом».
Блок посмотрел —
костры горят —
«Очень хорошо».
Кругом
тонула
Россия Блока…
Незнакомки,
дымки севера
шли
на дно,
как идут
обломки
и жестянки
консервов.
И сразу
лицо
скупее менял,
мрачнее,
чем смерть на свадьбе:
«Пишут…
из деревни…
сожгли…
у меня…
библиоте́ку в усадьбе».
Уставился Блок —
и Блокова тень
глазеет,
на стенке привстав…
Как будто
оба
ждут по воде
шагающего Христа.
Но Блоку
Христос
являться не стал.
У Блока
тоска у глаз.
Живые,
с песней
вместо Христа,
люди
из-за угла.
Вставайте!
Вставайте!
Вставайте!
Работники
и батраки.
Зажмите,
косарь и кователь,
винтовку
в железо руки!
Вверх —
флаг!
Рвань —
встань!
Враг —
ляг!
День —
дрянь.
За хлебом!
За миром!
За волей!
Бери
у буржуев
завод!
Бери
у помещика поле!
Братайся,
дерущийся взвод!
Сгинь —
стар.
В пух,
в прах.
Бей —
бар!
Трах!
тах!
Довольно,
довольно,
довольно
покорность
нести
на горбах.
Дрожи,
капиталова дворня!
Тряситесь,
короны,
на лбах!
Жир
ёжь
страх
плах!
Трах!
тах!
Тах!
тах!

Эта песня,
перепетая по-своему,
доходила
до глухих крестьян —
и вставали села,
содрогая воем,
по дороге
топоры крестя.
Но-
жи-
чком
на
месте чик
лю-
то-
го
по-
мещика.
Гос-
по-
дин
по-
мещичек,
со-
би-
райте
вещи-ка!
До-
шло
до поры,
вы-
хо-
ди,
босы,
вос-
три
топоры,
подымай косы.
Чем
хуже
моя Нина?!
Ба-
рыни сами.
Тащь
в хату
пианино,
граммофон с часами!
Под-
хо-
ди-
те, орлы!
Будя —
пограбили.
Встречай в колы,
провожай
в грабли!
Дело
Стеньки
с Пугачевым,
разгорайся жарче-ка!
Все
поместья
богачевы
разметем пожарчиком.
Под-
пусть
петуха!
Подымай вилы!
Эх,
не
потухай, —
пет-
тух милый!
Черт
ему
теперь
родня!
Головы —
кочаном.
Пулеметов трескотня
сыпется с тачанок.
«Эх, яблочко,
цвета ясного.
Бей
справа
белаво,
слева краснова».

Этот вихрь,
от мысли до курка,
и постройку,
и пожара дым
прибирала
партия
к рукам,
направляла,
строила в ряды.

Холод большой.
Зима здорова́.
Но блузы
прилипли к потненьким.
Под блузой коммунисты.
Грузят дрова.
На трудовом субботнике.
Мы не уйдем,
хотя
уйти
имеем
все права.
В
наши
вагоны,
на
нашем
пути,
наши грузим
дрова.
Можно
уйти
часа в два, —
но
мы —
уйдем поздно.
Нашим
товарищам наши
дрова нужны:
товарищи мерзнут.
Работа трудна,
работа
томит.
За нее
никаких копеек.
Но мы
работаем,
будто
мы делаем
величайшую эпопею.
Мы будем работать,
все стерпя,
чтоб жизнь,
колёса дней торопя,
бежала
в железном марше
в
наших вагонах,
по нашим степям,
в города
промерзшие
наши
.«Дяденька,
что вы делаете тут,
столько
больших дяде́й?»
— Что?
Социализм:
свободный труд
свободно
собравшихся людей.

Перед нашею
республикой
стоят богатые.
Но как постичь ее?
И вопросам
разнедоуменным
не́т числа:
что это
за нация такая
«социалистичья»,
и что это за
«соци —
алистическое отечество»?
«Мы
восторги ваши
понять бессильны.
Чем восторгаются?
Про что поют?
Какие такие
фрукты-апельсины
растут
в большевицком вашем
раю?
Что вы знали,
кроме хлеба и воды, —
с трудом
перебиваясь
со дня на день?
Такого отечества
такой дым
разве уж
настолько приятен?
За что вы
идете,
если велят —
«воюй»?
Можно
быть
разорванным бо́мбищей,
можно
умереть
за землю за свою,
но как
умирать
за общую?
Приятно
русскому
с русским обняться, —
но у вас
и имя
«Россия»
утеряно.
Что это за
отечество
у забывших об нации?
Какая нация у вас?
Коминтерина?
Жена,
да квартира,
да счет текущий —
вот это —
отечество,
райские кущи.
Ради бы
вот
такого отечества
мы понимали б
и смерть
и молодечество».

Слушайте,
национальный трутень, —
день наш
тем и хорош, что труден.
Эта песня
песней будет
наших бед,
побед,
буден.

Политика —
проста.
Как воды глоток.
Понимают
ощерившие
сытую пасть,
что если
в Россиях
увязнет коготок,
всей
буржуазной птичке —
пропа́сть.
Из «сюртэ́ женера́ль»,
из «инте́ллидженс се́рвис»,
«дефензивы»
и «сигуранцы»
выходит
разная
сволочь и стерва,
шьет
шинели
цвета серого,
бомбы
кладет
в ранцы.
Набились в трюмы,
палубы обсели
на деньги
вербовочного а́гентства.
В Новороссийск
плывут из Марселя,
из Дувра
плывут к Архангельску.
С песней,
с виски,
сыты по-свински.
Килями
вскопаны
воды холодные.
Смотрят
перископами
лодки подводные.
Плывут крейсера,
снаряды соря.
И
миноносцы
с минами носятся.
А
поверх
всех
с пушками
чудовищной длинноты
сверх-
дредноуты.
Разными
газами
воняя гадко,
тучи
пропеллерами выдрав,
с авиаматки
на авиаматку
пе-
ре-
пархивают «гидро».
Послал
капитал
капитанов ученых.
Горло
нащупали
и стискивают.
Ткнешься
в Белое,
ткнешься
в Черное,
в Каспийское,
в Балтийское, —
куда
корабль
ни тычется,
конец
катаниям.
Стоит
морей владычица,
бульдожья
Британия.
Со всех концов
блокады кольцо
и пушки
смотрят в лицо.
— Красным не нравится?!
Им
голодно̀?!
Рыбкой
наедитесь,
пойдя
на дно. —
А кому
на суше
грабить охота,
те
с кораблей
сходили пехотой.
— На море потопим,
на суше
потопаем. —
Чужими
руками
жар гребя,
дым
отечества
пускают
пострелины —
выставляют
впереди
одураченных ребят,
баронов
и князей недорасстрелянных.

Могилы копайте,
гроба копи́те —
Юденича
рати
прут
на Питер.
В обозах
е́ды вку́снятся,
консервы —
пуд.
Танков
гусеницы
на Питер
прут.
От севера
идет
адмирал Колчак,
сибирский
хлеб
сапогом толча.
Рабочим на расстрел,
поповнам на утехи,
с ним идут
голубые чехи.
Траншеи,
машинами выбранные,
саперами
Крым перекопан, —
Врангель
крупнокалиберными
орудует
с Перекопа.
Любят
полковников
сантиментальные леди.
Полковники
любят
поговорить на обеде.
— Я
иду, мол,
(прихлебывает виски),
а на меня
десяток
чудовищ
большевицких.
Раз — одного,
другого —
ррраз, —
кстати,
как дэнди,
и девушку спас. —
Леди,
спросите
у мерина сивого —
он
как Мурманск
разизнасиловал.
Спросите,
как —
Двина-река,
кровью
крашенная,
трупы
вы́тая,
с кладью
страшною
шла
в Ледовитый,
Как храбрецы
расстреливали кучей
коммуниста
одного,
да и тот скручен.
Как офицера́
его величества
бежали
от выстрелов,
берег вычистя.
Как над серыми
хатами
огненные перья
и руки
холёные
туго
у горл.
Но…
«итс э лонг уэй
ту Типерери,
итс э лонг уэй
ту го!»
На первую
республику
рабочих и крестьян,
сверкая
выстрелами,
штыками блестя,
гнали
армии,
флоты катили
богатые мира,
и эти
и те…
Будьте вы прокляты,
прогнившие
королевства и демократии,
со своими
подмоченными
«фратэрнитэ́» и «эгалитэ́»!
Свинцовый
льется
на нас
кипяток.
Одни мы —
и спрятаться негде.
«Янки
дудль
кип ит об,
Янки дудль дэнди».
Посреди
винтовок
и орудий голосища
Москва —
островком,
и мы на островке.
Мы —
голодные,
мы —
нищие,
с Лениным в башке
и с наганом в руке.

Несется
жизнь,
овеевая,
проста,
суха.
Живу
в домах Стахеева я,
теперь
Веэсэнха.
Свезли,
винтовкой звякая,
богатых
и кассы.
Теперь здесь
всякие
и люди
и классы.
Зимой
в печурку-пчелку
суют
тома шекспирьи.
Зубами
щелкают, —
картошка —
пир им.
А летом
слушают асфальт
с копейками
в окне:
— Трансваль,
Трансваль,
страна моя,
ты вся
горишь
в огне! —
Я в этом
каменном
котле
варюсь,
и эта жизнь —
и бег, и бой,
и сон,
и тлен —
в домовьи
этажи
отражена
от пят
до лба,
грозою
омываемая,
как отражается
толпа
идущими
трамваями.
В пальбу
присев
на корточки,
в покой
глазами к форточке,
чтоб было
видней,
я
в комнатенке-лодочке
проплыл
три тыщи дней.

Ходят
спекулянты
вокруг Главтопа.
Обнимут,
зацелуют,
убьют за руп.
Секретарши
ответственные
валенками топают.
За хлебными
карточками
стоят лесорубы.
Много
дела,
мало
горя им,
фунт
— целый! —
первой категории.
Рубят,
липовый
чай
выкушав.
— Мы
не Филипповы,
мы —
привыкши.
Будет обед,
будет
ужин, —
белых бы
вон
отбить от ворот.
Есть захотелось,
пояс —
потуже,
в руки винтовку
и
на фронт. —
А
мимо —
незаменимый.
Стуча
сапогом,
идет за пайком —
Правление
выдало
урюк
и повидло.
Богатые —
ловче,
едят
у Зунделовича.
Ни щей,
ни каш —
бифштекс
с бульоном,
хлеб
ваш,
полтора миллиона.
Ученому
хуже:
фосфор
нужен,
масло
на блюдце.
Но,
как на́зло,
есть революция,
а нету
масла.
Они
научные.
Напишут,
вылечат.
Мандат, собственноручный,
Анатоль Васильича.
Где
хлеб
да мяса́,
придут
на час к вам.
Читает
комиссар
мандат Луначарского:
«Так…
сахар…
так…
жирок вам.
Дров…
березовых…
посуше поленья…
и шубу
широкого
потребленья.
Я вас,
товарищ,
спрашиваю в упор.
Хотите —
берите
головной убор.
Приходит
каждый
с разной блажью.
Берите
пока што
ногу
лошажью!»
Мех
на глаза,
как баба-яга,
идут
назад
на трех ногах.

Двенадцать
квадратных аршин жилья.
Четверо
в помещении —
Лиля,
Ося,
я
и собака
Щеник.
Шапчонку
взял
оборванную
и вытащил салазки.
— Куда идешь? —
В уборную
иду.
На Ярославский.
Как парус,
шуба
на весу,
воняет
козлом она.
В санях
полено везу,
забрал
забор разломанный
Полено —
тушею,
тверже камня.
Как будто
вспухшее
колено
великанье.
Вхожу
с бревном в обнимку.
Запотел,
вымок.
Важно
и чинно
строгаю перочинным.
Нож —
ржа.
Режу.
Радуюсь.
В голове
жар
подымает градус.
Зацветают луга,
май
поет
в уши —
это
тянется угар
из-под черных вьюшек.
Четверо сосулек
свернулись,
уснули.
Приходят
люди,
ходят,
будят.
Добудились еле —
с углей
угорели.
В окно —
сугроб.
Глядит горбат.
Не вымерзли покамест?
Морозы
в ночь
идут, скрипят
снегами-сапогами.
Небосвод,
наклонившийся
на комнату мою,
морем
заката
обли́т.
По розовой
глади
мо́ря,
на юг —
тучи-корабли.
За гладь,
за розовую,
бросать якоря,
туда,
где березовые
дрова
горят.
Я
много
в теплых странах плутал.
Но только
в этой зиме
понятной
стала
мне
теплота
любовей,
дружб
и семей.
Лишь лежа
в такую вот гололедь,
зубами
вместе
проляскав —
поймешь:
нельзя
на людей жалеть
ни одеяло,
ни ласку.
Землю,
где воздух,
как сладкий морс,
бросишь
и мчишь, колеся, —
но землю,
с которою
вместе мерз,
вовек
разлюбить нельзя.

Скрыла
та зима,
худа и строга,
всех,
кто на́век
ушел ко сну.
Где уж тут словам!
И в этих
строках
боли
волжской
я не коснусь.
Я
дни беру
из ряда дней,
что с тыщей
дней
в родне.
Из серой
полосы
деньки,
их гнали
годы —
водники —
не очень
сытенькие,
не очень
голодненькие.
Если
я
чего написал,
если
чего
сказал —
тому виной
глаза-небеса,
любимой
моей
глаза.
Круглые
да карие,
горячие
до гари.
Телефон
взбесился шалый,
в ухо
грохнул обухом:
карие
глазища
сжала
голода
опухоль.
Врач наболтал —
чтоб глаза
глазели,
нужна
теплота,
нужна
зелень.
Не домой,
не на суп,
а к любимой
в гости,
две
морковинки
несу
за зеленый хвостик.
Я
много дарил
конфект да букетов,
но больше
всех
дорогих даров
я помню
морковь драгоценную эту
и пол-
полена
березовых дров.
Мокрые,
тощие
под мышкой
дровинки,
чуть
потолще
средней бровинки.
Вспухли щеки.
Глазки —
щелки.
Зелень
и ласки
вы́ходили глазки.
Больше
блюдца,
смотрят
революцию.
Мне
легше, чем всем, —
я
Маяковский.
Сижу
и ем
кусок
конский.
Скрип —
дверь,
плача.
Сестра
младшая.
— Здравствуй, Володя!
— Здравствуй, Оля!
— Завтра новогодие —
нет ли
соли? —
Делю,
в ладонях вешаю
щепотку
отсыревшую.
Одолевая
снег
и страх,
скользит сестра,
идет сестра,
бредет
трехверстной Преснею
солить
картошку пресную.
Рядом
мороз
шел
и рос.
Затевал
щекотку —
отдай
щепотку.
Пришла,
а соль
не ва́лится —
примерзла
к пальцам.
За стенкой
шарк:
«Иди,
жена,
продай
пиджак,
купи
пшена».
Окно, —
с него
идут
снега,
мягка
снегов
тиха
нога.
Бела,
гола
столиц
скала.
Прилип
к скале
лесов
скелет.
И вот
из-за леса
небу в шаль
вползает
солнца
вша.
Декабрьский
рассвет,
изможденный
и поздний,
встает
над Москвой
горячкой тифозной.
Ушли
тучи
к странам
тучным.
За тучей
берегом
лежит
Америка.
Лежала,
лакала
кофе,
какао.
В лицо вам,
толще
свиных причуд,
круглей
ресторанных блюд,
из нищей
нашей
земли
кричу:
Я
землю
эту
люблю.
Можно
забыть,
где и когда
пузы растил
и зобы,
но землю,
с которой
вдвоем голодал, —
нельзя
никогда
забыть!

Под ухом
самым
лестница
ступенек на двести, —
несут
минуты-вестницы
по лестнице
вести.
Дни пришли
и топали:
— До̀жили,
вот вам, —
нету
топлив
брюхам
заводным.
Дымом
небесный
лак помутив,
до самой трубы,
до носа
локомотив
стоит
в заносах.
Положив
на валенки
цветные заплаты,
из ворот,
из железного зёва,
снова
шли,
ухватясь за лопаты,
все,
кто мобилизован.
Вышли
за́ лес,
вместе
взя́лись.
Я ли,
вы ли,
откопали,
вырыли.
И снова
поезд
ка́тит
за снежную
скатерть.
Слабеет
тело
без ед
и питья,
носилки сделали,
руки сплетя.
Теперь
запевай,
и домой можно —
да на руки
положено
пять
обмороженных.
Сегодня
на лестнице,
грязной и тусклой,
копались
обывательские
слухи-свиньи.
Деникин
подходит
к са́мой,
к тульской,
к пороховой
сердцевине.
Обулись обыватели,
по пыли печатают
шепотоголосые
кухарочьи хоры́.
— Будет…
крупичатая!..
пуды непочатые…
ручьи-чаи́,
сухари,
сахары́.
Бли-и-и-зко беленькие,
береги ке́ренки! —
Но город
проснулся,
в плакаты кадрованный, —
это
партия звала:
«Пролетарий, на коня!»
И красные
скачут
на юг
эскадроны —
Мамонтова
нагонять.
Сегодня
день
вбежал второпях,
криком
тишь
порвав,
простреленным
легким
часто хрипя,
упал
и кончался,
кровав.
Кровь
по ступенькам
стекала на́ пол,
стыла
с пылью пополам
и снова
на пол
каплями
капала
из-под пули
Каплан.
Четверолапые
зашагали,
визг
шел
шакалий.
Салоп
говорит
чуйке,
чуйка
салопу:
— Заёрзали
длинноносые щуки!
Скоро
всех
слопают! —
А потом
топырили
глаза-таре́лины
в длинную
фамилий
и званий тропу.
Ветер
сдирает
списки расстрелянных,
рвет,
закручивает
и пускает в трубу.
Лапа
класса
лежит на хищнике —
Лубянская
лапа
Че-ка.
— Замрите, враги!
Отойдите, лишненькие!
Обыватели!
Смирно!
У очага! —
Миллионный
класс
вставал за Ильича
против
белого
чудовища клыкастого,
и вливалось
в Ленина,
леча,
этой воли
лучшее лекарство.
Хоронились
обыватели
за кухни,
за пеленки.
— Нас не трогайте —
мы
цыпленки.
Мы только мошки,
мы ждем кормежки.
Закройте,
время,
вашу пасть!
Мы обыватели —
нас обувайте вы,
и мы
уже
за вашу власть. —
А утром
небо —
веча зво̀нница!
Вчерашний
день
виня во лжи,
расколоколивали
птицы и солнце:
жив,
жив,
жив,
жив!
И снова
дни
чередой заводно̀й
сбегались
и просили.
— Идем
за нами —
«еще
одно
усилье».
От боя к труду —
от труда до атак, —
в голоде,
в холоде
и наготе
держали
взятое,
да так,
что кровь
выступала из-под ногтей.
Я видел
места,
где инжир с айвой
росли
без труда
у рта моего, —
к таким
относишься
и́наче.
Но землю,
которую
завоевал
и полуживую
вынянчил,
где с пулей встань,
с винтовкой ложись,
где каплей
льешься с массами, —
с такою
землею
пойдешь
на жизнь,
на труд,
на праздник
и на́ смерть!

Мне
рассказывал
тихий еврей,
Павел Ильич Лавут:
«Только что
вышел я
из дверей,
вижу —
они плывут…»
Бегут
по Севастополю
к дымящим пароходам.
За де́нь
подметок стопали,
как за́ год похода.
На рейде
транспорты
и транспорточки,
драки,
крики,
ругня,
мотня, —
бегут
добровольцы,
задрав порточки, —
чистая публика
и солдатня.
У кого —
канарейка,
у кого —
роялина,
кто со шкафом,
кто
с утюгом.
Кадеты —
на что уж
люди лояльные —
толкались локтями,
крыли матюгом.
Забыли приличия,
бросили моду,
кто —
без юбки,
а кто —
без носков.
Бьет
мужчина
даму
в морду,
солдат
полковника
сбивает с мостков.
Наши наседали,
крыли по трапам,
кашей
грузился
последний эшелон.
Хлопнув
дверью,
сухой, как рапорт,
из штаба
опустевшего
вышел он.
Глядя
на́ ноги,
шагом
резким
шел
Врангель
в черной черкеске.
Город бросили.
На молу —
го̀ло.
Лодка
шестивёсельная
стоит
у мола.
И над белым тленом,
как от пули падающий,
на оба
колена
упал главнокомандующий.
Трижды
землю
поцеловавши,
трижды
город
перекрестил.
Под пули
в лодку прыгнул…
— Ваше
превосходительство,
грести? —
— Грести! —
Убрали весло.
Мотор
заторкал.
Пошла
весело́
к «Алмазу»
моторка.
Пулей
пролетела
штандартная яхта.
А в транспортах-галошинах
далеко,
сзади,
тащились
оторванные
от станка и пахот,
узлов
полтораста
накручивая за́ день.
От родины
в лапы турецкой полиции,
к туркам в дыру,
в Дарданеллы узкие,
плыли завтрашние галлиполийцы,
плыли
вчерашние русские.
Впе-
реди
година на године.
Каждого
трясись,
который в каске.
Будешь
доить
коров в Аргентине,
будешь
мереть
по ямам африканским.
Чужие
волны
качали транспорты,
флаги
с полумесяцем
бросались в очи,
и с транспортов
за яхтой
гналось —
«Аспиды,
сперли казну
и удрали, сволочи».
Уже
экипажам
оберегаться
пули
шальной
надо.
Два
миноносца-американца
стояли
на рейде
рядом.
Адмирал
трубой обвел
стреляющих
гор
край:
— Ол
райт. —
И ушли
в хвосте отступающих свор, —
орудия на город,
курс на Босфор.
В духовках солнца
горы́
жарко̀е.
Воздух
цветы рассиропили.
Наши
с песней
идут от Джанкоя,
сыпятся
с Симферополя.
Перебивая
пуль разговор,
знаменами
бой
овевая,
с красными
вместе
спускается с гор
песня
боевая.
Не гнулась,
когда
пулеметом крошило,
вставала,
бесстрашная,
в дожде-свинце:
«И с нами
Ворошилов,
первый красный офицер».
Слушают
пушки,
морские ведьмы,
у-
ле-
петывая
во винты во все,
как сыпется
с гор
— «готовы умереть мы
за Эс Эс Эс Эр!» —
Начштаба
морщит лоб.
Пальцы
корявой руки
буквы
непослушные гнут:
«Врангель
оп-
раки-
нут
в море.
Пленных нет».
Покамест —
точка
и телеграмме
и войне.
Вспомнили —
недопахано,
недожато у кого,
у кого
доменные
топки да зо́ри.
И пошли,
отирая пот рукавом,
расставив
на вышках
дозоры.

Хвалить
не заставят
ни долг,
ни стих
всего,
что делаем мы.
Я
пол-отечества мог бы
снести,
а пол —
отстроить, умыв.
Я с теми,
кто вышел
строить
и месть
в сплошной
лихорадке
буден.
Отечество
славлю,
которое есть,
но трижды —
которое будет.
Я
планов наших
люблю громадьё,
размаха
шаги саженьи.
Я радуюсь
маршу,
которым идем
в работу
и в сраженья.
Я вижу —
где сор сегодня гниет,
где только земля простая —
на сажень вижу,
из-под нее
коммуны
дома
прорастают.
И меркнет
доверье
к природным дарам
с унылым
пудом сенца́,
и поворачиваются
к тракторам
крестьян
заскорузлые сердца.
И планы,
что раньше
на станциях лбов
задерживал
нищенства тормоз,
сегодня
встают
из дня голубого,
железом
и камнем формясь.
И я,
как весну человечества,
рожденную
в трудах и в бою,
пою
мое отечество,
республику мою!

На девять
сюда
октябрей и маёв,
под красными
флагами
праздничных шествий,
носил
с миллионами
сердце мое,
уверен
и весел,
горд
и торжествен.
Сюда,
под траур
и плеск чернофлажий,
пока
убитого
кровь горяча,
бежал,
от тревоги,
на выстрелы вражьи,
молчать
и мрачнеть,
кричать
и рычать.
Я
здесь
бывал
в барабанах стучащих
и в мертвом
холоде слез и льдин,
а чаще еще —
просто
один.
Солдаты башен
стражей стоят,
подняв
свои
островерхие шлемы,
и, злобу
в башках куполов
тая,
притворствуют
церкви,
монашьи шельмы.
Ночь —
и на головы нам
луна.
Она
идет
оттуда откуда-то…
оттуда,
где
Совнарком и ЦИК,
Кремля
кусок
от ночи откутав,
переползает
через зубцы.
Вползает
на гладкий
валун,
на секунду
склоняет
голову,
и вновь
голова-лунь
уносится
с камня
голого.
Место лобное —
для голов
ужасно неудобное.
И лунным
пламенем
озарена мне
площадь
в сияньи,
в яви
в денной…
Стена —
и женщина со знаменем
склонилась
над теми,
кто лег под стеной.
Облил
булыжники
лунный никель,
штыки
от луны
и тверже
и злей,
и,
как нагроможденные книги, —
его
мавзолей.
Но в эту
дверь
никакая тоска
не втянет
меня,
черна и вязка́, —
души́
не смущу
мертвизной, —
он бьется,
как бился
в сердцах
и висках,
живой
человечьей весной.
Но могилы
не пускают, —
и меня
останавливают имена.
Читаю угрюмо:
«товарищ Красин».
И вижу —
Париж
и из окон До́рио…
И Красин
едет,
сед и прекрасен,
сквозь радость рабочих,
шумящую морево.
Вот с этим
виделся,
чуть не за час.
Смеялся.
Снимался около…
И падает
Войков,
кровью сочась, —
и кровью
газета
намокла.
За ним
предо мной
на мгновенье короткое
такой,
с каким
портретами сжи́лись, —
в шинели измятой,
с острой бородкой,
прошел
человек,
железен и жилист.
Юноше,
обдумывающему
житье,
решающему —
сделать бы жизнь с кого,
скажу
не задумываясь —
«Делай ее
с товарища
Дзержинского».
Кто костьми,
кто пеплом
стенам под стопу
улеглись…
А то
и пепла нет.
От трудов,
от каторг
и от пуль,
и никто
почти —
от долгих лет.
И чудится мне,
что на красном погосте
товарищей
мучит
тревоги отрава.
По пеплам идет,
сочится по кости,
выходит
на свет
по цветам
и по травам.
И травы
с цветами
шуршат в беспокойстве.
— Скажите —
вы здесь?
Скажите —
не сдали?
Идут ли вперед?
Не стоят ли? —
Скажите.
Достроит
коммуну
из света и стали
республики
вашей
сегодняшний житель? —
Тише, товарищи, спите…
Ваша
подросток-страна
с каждой
весной
ослепительней,
крепнет,
сильна и стройна.
И снова
шорох
в пепельной вазе,
лепечут
венки
языками лент:
— А в ихних
черных
Европах и Азиях
боязнь,
дремота и цепи? —
Нет!
В мире
насилья и денег,
тюрем
и петель витья —
ваши
великие тени
ходят,
будя
и ведя.
— А вас
не тянет
всевластная тина?
Чиновность
в мозгах
паутину не сви́ла?
Скажите —
цела?
Скажите —
едина?
Готова ли
к бою
партийная сила? —
Спите,
товарищи, тише…
Кто
ваш покой отберет?
Встанем,
штыки ощетинивши,
с первым
приказом:
«Вперед!»

Я
земной шар
чуть не весь
обошел, —
и жизнь
хороша,
и жить
хорошо.
А в нашей буче,
боевой, кипучей, —
и того лучше.
Вьется
улица-змея.
Дома
вдоль змеи.
Улица —
моя.
Дома —
мои.
Окна
разинув,
стоят
магазины.
В окнах
продукты:
вина,
фрукты.
От мух
кисея.
Сыры
не засижены.
Лампы
сияют.
«Цены
снижены».
Стала
оперяться
моя
кооперация.
Бьем
грошом.
Очень хорошо.
Грудью
у витринных
книжных груд
Моя
фамилия
в поэтической рубрике
Радуюсь я —
это
мой труд
вливается
в труд
моей республики.
Пыль
взбили
шиной губатой —
в моем
автомобиле
мои
депутаты.
В красное здание
на заседание.
Сидите,
не совейте
в моем
Моссовете.
Розовые лица.
Рево̀львер
желт.
Моя
милиция
меня
бережет.
Жезлом
правит,
чтоб вправо
шел.
Пойду
направо.
Очень хорошо.
Надо мною
небо.
Синий
шелк!
Никогда
не было
так
хорошо!
Тучи —
кочки
переплыли летчики.
Это
летчики мои.
Встал,
словно дерево, я.
Всыпят,
как пойдут в бои,
по число
по первое.
В газету
глаза:
молодцы — ве́нцы!
Буржуя́м
под зад
наддают
коленцем.
Суд
жгут.
Зер
гут.
Идет
пожар
сквозь бумажный шорох.
Прокуроры
дрожат.
Как хорошо!
Пестрит
передовица
угроз паршой.
Чтоб им подавиться.
Грозят?
Хорошо.
Полки
идут
у меня на виду.
Барабану
в бока
бьют
войска.
Нога
крепка,
голова
высока.
Пушки
ввозятся, —
идут
краснозвездцы.
Приспособил
к маршу
такт ноги:
вра-
ги
ва-
ши —
мо-
и
вра-
ги.
Лезут?
Хорошо.
Сотрем
в порошок.
Дымовой
дых
тяг.
Воздуха́ береги.
Пых-дых,
пых-
тят
мои фабрики.
Пыши,
машина,
шибче-ка,
вовек чтоб
не смолкла, —
побольше
ситчика
моим
комсомолкам.
Ветер
подул
в соседнем саду.
В ду-
хах
про-
шел.
Как хо-
рошо!
За городом —
поле,
В полях —
деревеньки.
В деревнях —
крестьяне.
Бороды
веники.
Сидят
папаши.
Каждый
хитр.
Землю попашет,
попишет
стихи.
Что ни хутор,
от ранних утр
работа люба́.
Сеют,
пекут
мне
хлеба́.
Доят,
пашут,
ловят рыбицу.
Республика наша
строится,
дыбится.
Другим
странам
по̀ сто.
История —
пастью гроба.
А моя
страна —
подросток, —
твори,
выдумывай,
пробуй!
Радость прет.
Не для вас
уделить ли нам?!
Жизнь прекрасна
и
удивительна.
Лет до ста́
расти
нам
без старости.
Год от года
расти
нашей бодрости.
Славьте,
молот
и стих,
землю молодости.

В Маяковский ✏️ “Что такое хорошо и что такое плохо” ❓ (Крошка сын…) стих с анализом

В 1915 году суровый и железный (поэтический а-ля Дзержинский) Владимир Маяковский дарит своим юным читателям, и не только им, стихотворение «Что такое хорошо и что такое плохо», узнаваемое в народе по строке «Крошка сын к отцу пришёл».

В нём автор пытается в максимально детской форме передать подрастающему поколению своё видение плохого и хорошего. Для автора это важно, ведь сегодняшние первоклассники завтра будут строить светлое будущее страны. В стихе нет никакой политики, никто не призывает любить Родину и положить на её алтарь жизнь – все просто, строки показывают самые первые, бытовые истины добра и зла.

Атмосфера стихотворения «Крошка сын»

Стихотворение наполнено оптимизмом, Маяковский хочет передать детям банальные истины в максимально доступной форме и без подтекста между строк. Кто-то попытается тут найти девиз будущим коммунистам, но его тут нет, в стихе просто даются советы, как вырасти честным, смелым и правдивым человеком.

Этот,
хоть и сам с вершок,
спорит
с грозной птицей.
Храбрый мальчик,
хорошо,
в жизни
пригодится.

Последние 4 строки хорошо передают идею поэта, его послание детям – уже с детства надо воспитывать в себе качества, которые пригодятся в жизни. По мнению Маяковского, даже при поверхностном анализе стихотворения, мы видим, что автор учит ребят с младых ногтей быть:

Смелыми.
Чистоплотными.
Трудолюбивыми.
Справедливыми.

Эти качества стоят во главе угла, они пригодятся всегда, независимо от политического стоя страны и социальной прослойки читателя. Если их не привить в детстве, то сложно изменить такого человека в лучшую сторону потом. Труса не сделать храбрецом, лентяя трудоголиком и т д.

Послание для мальчика

Чтобы это стихотворение вошло в детское сознание и монолог автора был услышан, Маяковский придерживается в строках максимально доверительного стиля. Поэт выступает в роли доброго наставника, не пугая наказанием, а поощряя выполнение советов. Несмотря на обращение к мальчику, данное послание по большей части относится и к девочкам.

По мнению пиита, такой стиль должен помочь образовать между ним и крошкой сыном ниточку доверия, без которой нельзя давать наставления.

Сюжет стиха

По сюжету стихотворения к отцу приходит крошка сын и просит папу рассказать ему:

Что такое хорошо и что такое плохо?

Отец с радостью соглашается и начинает обращение к сыну, приводя реальные примеры хорошего и плохого. Наставление настолько убедило малыша, что он согласился с отцом, сказав:

Буду делать хорошо и не буду плохо.

Отец добился своей цели, не прилагая для этого больших усилий. Почему так получилось? Всё просто – истина в простоте и умении говорить с сыном на его детском языке.

Технический анализ

Строфы написаны четверо-и восьмистишьем с различной рифмовкой от сложной ABCB DEDE до классической перекрёстной (труд-пальчик-тут-мальчик). В стихотворении 11 строф на 64 строки, а в качестве литературных средств украшения использованы эпитеты (ребячьей кожицы, дрянной драчун, храбрый мальчик, слабого мальчишку и т д). Эпитеты помогают простыми словами показать две стороны – белую и чёрную в наиболее доходчивой для ребенка форме.

Текст

Крошка сын
к отцу пришел,
и спросила кроха:
— Что такое
хорошо
и что такое
Плохо? –

У меня
секретов нет, —
слушайте, детишки, —
папы этого
ответ
помещаю
в книжке.

— Если ветер
крыши рвет,
если
град загрохал, —
каждый знает —
это вот
для прогулок
плохо.
Дождь покапал
и прошел.
Солнце
в целом свете.
Это —
очень хорошо
и большим
и детям.

Если
сын
чернее ночи,
грязь лежит
на рожице, —
ясно,
это
плохо очень
для ребячьей кожицы.

Если
мальчик
любит мыло
и зубной порошок,
этот мальчик
очень милый,
поступает хорошо.

Если бьет
дрянной драчун

слабого мальчишку,
я такого
не хочу
даже
вставить в книжку.

Этот вот кричит:
— Не трожь
тех,
кто меньше ростом! —
Этот мальчик
так хорош,
загляденье просто!

Если ты
порвал подряд
книжицу
и мячик,
октябрята говорят:
плоховатый мальчик.

Если мальчик
любит труд,
тычет
в книжку
пальчик,
про такого
пишут тут:
он
хороший мальчик.

От вороны
карапуз
убежал, заохав.
Мальчик этот
просто трус.
Это
очень плохо.

Этот,
хоть и сам с вершок,
спорит
с грозной птицей.
Храбрый мальчик,
хорошо,
в жизни
пригодится.

Этот
в грязь полез
и рад,
что грязна рубаха.
Про такого
говорят:
он плохой,
неряха.

Этот
чистит валенки,
моет
сам
галоши.
Он
хотя и маленький,
но вполне хороший.
Помни
это
каждый сын.
Знай
любой ребенок:
вырастет
из сына

свин,
если сын —
свиненок.

Мальчик
радостный пошел,
и решила кроха:
«Буду
делать
хорошо,
и не буду —
плохо».

1925 г.

Мультфильм по стихам

Маяковский В. Что такое хорошо и что такое плохо? [Стихотворение]. Рис. Н. Денисовского.

Ленинград, рабочее издательство «Прибой», 1925. 20 с. c ил. Описано по хромолитографированной обложке. 27,5х20 см. Издано без титульного листа. Тираж 10130 экз. Цена 75 коп. Одна из самых известных советских детских книг. Чрезвычайная редкость!

Написано весной 1925 года. 20 мая 1925 г. Маяковский подписал договор с издательством «Прибой». Срок представления рукописи – 22 мая 1925 г. По‑видимому, стихотворение уже было написано. Вышло в свет отдельным изданием в ноябре 1925 г. с рис. худ. Н. Денисовского. Строгий отбор деталей, композиционный лаконизм и насыщенная цветовая гамма в значительной степени адаптируют новаторские приемы худ. Николая Денисовского к уровню восприятия ребенка. Названные качества присутствуют и в иллюстрациях к стихотворению «Что такое хорошо и что такое плохо?», выполненных в 1925 г. Н. Денисовским. Художник находит остроумные оформительские решения, почти дословно следуя словам поэта. «Если бьет/ дрянной драчун/ слабого мальчишку,/ я / такого/ не хочу / даже/ вставить в книжку», — пишет Маяковский, а Денисовский запечатывает сделанный рисунок жирной кляксой. В книге постоянно встречаются не только поэтические, но и графические гиперболы. Например, ворона, при виде которой трусливый мальчик обращается в бегство, значительно превосходит ребенка своими размерами. Рисунок обложки (в нем можно найти явные штрихи из лебедевского «Мороженого») в уменьшенном варианте повторяется на одном из разворотов: отец отвечает на вопросы сына, держа в руках ту самую книгу, внутри которой находится он сам. В некоторых литографиях условность манеры исполнения подчеркивается вкраплениями инородных четко детализированных фрагментов (рисунок обоев, циферблат часов, обертка мыла).

Что такое хорошо и что такое плохо?

Крошка сын

к отцу пришел,

и спросила кроха:

– Что такое

хорошо

и что такое

плохо?-

У меня

секретов нет, –

слушайте, детишки, –

папы этого

ответ

помещаю

в книжке.

– Если ветер

крыши рвет,

если

град загрохал,-

каждый знает –

это вот

для прогулок

плохо.

Дождь покапал

и прошел.

Солнце

в целом свете.

Это –

очень хорошо

и большим

и детям.

Если

сын

чернее ночи,

грязь лежит

на рожице,-

ясно,

это

плохо очень

для ребячьей кожицы.

Если

мальчик

любит мыло

и зубной порошок,

этот мальчик

очень милый,

поступает хорошо.

Если бьет

дрянной драчун

слабого мальчишку,

я такого

не хочу

даже

вставить в книжку.

Этот вот кричит:

– Не трожь

тех,

кто меньше ростом! –

Этот мальчик

так хорош,

загляденье просто!

Если ты

порвал подряд

книжицу

и мячик,

октябрята говорят:

плоховатый мальчик.

Если мальчик

любит труд,

тычет

в книжку

пальчик,

про такого

пишут тут:

он

хороший мальчик.

От вороны

карапуз

убежал, заохав.

Мальчик этот

просто трус.

Это

очень плохо.

Этот,

хоть и сам с вершок,

спорит

с грозной птицей.

Храбрый мальчик,

хорошо,

в жизни

пригодится.

Этот

в грязь полез

и рад.

что грязна рубаха.

Про такого

говорят:

он плохой,

неряха.

Этот

чистит валенки,

моет

сам

галоши.

Он

хотя и маленький,

но вполне хороший.

Помни

это

каждый сын.

Знай

любой ребенок:

вырастет

из сына

cвин,

если сын –

свиненок,

Мальчик

радостный пошел,

и решила кроха:

“Буду

делать хорошо,

и не буду –

плохо”.

1925.

ДЕНИСОВСКИЙ, НИКОЛАЙ ФЁДОРОВИЧ (1901, Москва – 1981, Москва) – живописец, график, театральный художник, плакатист, заслуженный художник РСФСР. Родился в семье художника-графика Ф. Денисовского. Учился в Москве в Строгановском художественно-промышленном училище (1911–1917) у С. Ноаковского и Д. Щербиновского, в ГСХМ (1918–1919) в театрально-декорационной мастерской Г. Якулова. В 1917 под руководством Г. Якулова участвовал в росписи кафе «Питтореск» на Кузнецком мосту в Москве. Еще во время учебы попробовал свои силы в качестве художника-оформителя в Камерном театре, в Свободной опере С. Зимина (с 1914-го). В 1920–1921 оформлял спектакли Мастерской Н. Форрегера и Показательного театра в Москве. Сотрудничество с Г. Якуловым продолжалось до 1928. В 1918–1928 вместе с другими учениками Г. Якулова работал над декорациями и эскизами костюмов к спектаклям «Царь Эдип» (премия Театрального отдела Наркомпроса), «Мера за меру», «Красный петух», «Принцесса Брамбилла», «Жирофле-Жирофля», «Сеньора Формика», «Колла ди Риенца» для Показательного и Камерного театров. В 1918 участвовал в оформлении Москвы к празднованию 1 Мая. Сразу после окончания Вхутемаса работал секретарем отдела художественного образования Наркомпроса у Д. Штеренберга. В эти годы сблизился с В. Мейерхольдом, В. Маяковским, В. Брюсовым, Л. Поповой, А. Родченко, В. Степановой. В 1922–1924 командирован Наркомпросом в Берлин и Амстердам в качестве секретаря Первой русской художественной выставки. Один из организаторов и председатель правления ОБМОХУ, участник всех его выставок в 1919–1922. Вместе с другими членами Общества делал трафареты для «Окон РОСТА» В. Маяковского, расписывал агитпоезда, создавал плакаты. Один из членов-учредителей Общества станковистов (1925–1932), участник 2–4 выставок ОСТа. В 1929 году вышел из ОСТа. В 1920-х сотрудничал с московскими и ленинградскими сатирическими журналами («Красный перец», «Смехач», «Крокодил», «Бузотёр», «Бегемот», «Прожектор», «Бич» и др.). В 1925 написал серию картин «Мещане на курорте».

Для выставки художественных произведений к десятилетнему юбилею Октябрьской революции, открывшейся в январе 1928 в Москве, создал полотно «Первое заседание Совнаркома». В конце 1920-х — начале 1930-х ездил в творческие командировки на шахты Донбасса (1929), заводы Керчи (1930), золотые прииски Дальнего Востока (1930), в части Красной армии (1931) и по результатам этих командировок создал несколько графических циклов («В Донбассе» и «На Керченском металлургическом заводе», оба — 1929) и книг-альбомов («Товарищ Артём», 1930; «Золото», с собственным текстом, 1931; «Уголь, чугун, сталь», 1932). По мотивам графических серий в начале 1930-х создавал живописные произведения на производственные темы: «Шахтеры», «Паровой молот», «Выход чугуна» и др. Иллюстрировал книги для Госиздата и других издательств, в частности «Гусиный шаг» Э. Синклера (1924), «9-е января» М. Горького (в сборнике «9-е января», 1930), «Звездочки в лесу» А. Барто (1934) и др. Много работал над иллюстрациями к стихотворениям В. Маяковского: «Что такое хорошо и что такое плохо?» (1925), «Левый марш», «Товарищу машинистке», «Фабрика оптимистов» и др. Дружеские отношения с В. Маяковским продолжались до самой смерти поэта. Именно Н. Денисовский в 1930 году оформлял квартиру В. Маяковского в Гендриковом переулке к празднованию 20-летия творческой деятельности поэта. Участвовал в выставках: VII Выставка группы «Л’аренье» («Паук») (1925, Париж), «Русский рисунок за десять лет Октябрьской революции» (1927, Москва), выставка приобретений Государственной Комиссии по приобретениям произведений изобразительных искусств за 1927–1928 годы (1928, Москва), Четвертая выставка картин современных русских художников (1928, Феодосия), Современное книжное искусство на Международной выставке прессы (1928, Кельн), выставка немецких художников (1928, Берлин), «Графика и книжное искусство в СССР» (1929, Амстердам), выставка русской графики (1929, Рига), Художественно-кустарная выставка СССР (1929, Нью-Йорк, Филадельфия, Бостон, Детройт), выставка русского искусства (1929, Винтертур, Швейцария), выставка приобретений Государственной Комиссии по приобретениям произведений изобразительных искусств за 1928–1929 годы (1930, Москва), выставка произведений революционной и советской тематики (1930, Москва), «Социалистическое строительство в советском искусстве» (1930, Москва), «Современное русское искусство» (1930, Вена), выставка советского искусства (1930, Берлин), Первая выставка изобразительного искусства СССР (1930, Стокгольм, Осло, Берлин), выставка отчетных работ художников, командированных в районы индустриального и колхозного строительства (1931, Москва), «Антиимпериалистическая выставка, посвященная Международному Красному дню» (1931, Москва), международная выставка «Искусство книги» (1931, Париж; 1932, Лион), выставка советской графики, книги, плаката, фото и художественной промышленности (1931, Йоханнесбург), выставка работ художников, командированных в районы индустриального и колхозного строительства (1932, Москва), юбилейная выставка «Художники РСФСР за XV лет» (1932, Ленинград), выставка советского искусства (1932, Кенигсберг), выставка по здравоохранению (1932, Лос-Анджелес), Вторая выставка советской графики, книги, плаката, фотографии и художественной промышленности (1932–1933, Йоханнесбург), художественная выставка «15 лет РККА» (1935, Харьков), художественная выставка «Индустрия социализма» (1939, Москва), выставка графики на темы истории ВКП(б) (1940, Москва), выставка лучших произведений советских художников (1941, Москва), всесоюзные художественные выставки 1947 и 1950 (обе — Москва), художественная выставка, посвященная 40-летию Великой Октябрьской социалистической революции (1957–1958, Москва) и др. С конца 1910-х много и плодотворно работал в области плаката. В 1929–1930 совместно с В. Маяковским создал серию рисунков к плакатам Наркомздрава. В 1931 стал членом-учредителем Объединения работников революционного плаката. В годы войны был одним из организаторов и руководителей «Окон ТАСС», а с 1956-го — художником творческого объединения «Агитплакат». Работал художником в Изогизе (1931–1935) и «Всекохудожнике» в Москве (1931–1935, 1947–1949). В 1930-х продолжал работу в театре, оформлял спектакли Малого театра (с 1933-го). В 1934 возглавил бригаду художников, разработавшую и осуществившую проект декоративного убранства жилых кварталов, производственных и транспортных объектов и т. п. по заказу Краматорского машиностроительного завода. В 1930–40-х продолжал заниматься станковой живописью, писал портреты и тематические картины. Преподавал во Вхутеине в Ленинграде (1928–1930), затем в ИПК при МГХИ им. В. И. Сурикова (1935–1938), МИПиДИ (1949–1952), ЛВХПУ (1952–1954). Автор статей по изобразительному искусству, воспоминаний. Заслуженный художник РСФСР (1962). Персональные выставки: 1956, 1961 (обе — Москва).

Художник Алексей Лаптев, иллюстрировавший «Что такое хорошо…» в 1930 году, повторил наиболее удачные смысловые и композиционные находки Денисовского («дрянной драчун» зачеркивается волнистой линией и т.п.), но придал своим рисункам несколько более реалистичный характер, дополнил композиции пейзажными мотивами. Художник вспоминает, что «по просьбе редактора должен был показать Маяковскому эскизы. Но не успел. Я пошел к нему — он жил около Политехнического музея, но дома его не застал. А на другой день газеты сообщили о его смерти…». В 1930-е гг. стихотворение стало настоящим бестселлером, оно печаталось в Москве, Горьком, Ростове-на-Дону, Пятигорске.

«Что такое хорошо и что такое плохо», анализ стихотворения Маяковского

Наш мир устроен так, что любое понятие воспринимается только в противопоставлении с другим понятием. Так добро может быть до конца осознано лишь в контрасте со злом, черное – с белым. Так уж повелось в литературе, что именно на контрасте построены многие произведения. Поэтому возникли герои-антиподы, т. е. противопоставленные друг другу, появился прием антитезы, в котором для выразительности резко противопоставлены противоположные понятия, мысли или черты характера героев.

Очевидно, что для ребенка уже с малых лет важно знать, что такое хорошо и что такое плохо. Владимир Маяковский не был детским писателем, он был, скорее, глашатаем революции и новой республики. Но ближе к концу жизни написал несколько стихотворений для детей, самыми известными из которых стали «Кем быть?» и «Что такое хорошо и что такое плохо?». Об анализе второго из них и пойдет речь далее.

Видимо, чтобы вызвать доверие у юного читателя, автор препоручает рассказ о правилах поведения некоему отцу-рассказчику, к которому и пришел «крошка-сын». Прием довольно хорошо известный: еще Михаил Лермонтов в стихотворении «Бородино» рассказ о событиях Отечественной войны 1812 года вложил в уста старого солдата, ведь автор, как известно, родился через два года после войны, а значит, не мог сам достоверно поведать читателю о таком сражении.

Далее все стихотворение строится по принципу «это хорошо, а это плохо» – по сути, раскрываются нравственные представления о добре и зле. Удивительно, что слова «хорошо» или «плохо» используются поочередно в каждом четверостишии, но это не вызывает ощущения однообразного повтора. Кроме того, необходимо отметить, что мораль – это все-таки нечто отвлеченное, что взрослому-то не до конца ясно, а уж ребенку подавно. Поэтому перед автором стояла задача раскрыть эту самую мораль с помощью конкретных образов, близких к имеющемуся у детей жизненному опыту.

Уже начало стихотворения с помощью аллитерации, т. е. подбора взрывных согласных «г» и «р» имитирует начинающуюся грозу – время, не подходящее для прогулок. А дальше рассказик-отец, приводя в пример сначала хорошего, а потом плохого мальчика, на их противопоставлении ясно дает понять, кто их них поступает правильно, а кто нет.

Понятное дело, что если «сын чернее ночи» или «в грязь залез и рад», то это очень плохо, ведь чистоплотность – это залог будущего здоровья ребенка. А если «мальчик любит мыло и зубной порошок», а «также чистит валенки и моет сам калоши», то «он хотя и маленький, но вполне хороший». Осуждается, конечно, и бездельник, который «порвал подряд книжицу и мячик». А вот

Если мальчик любит труд,
Тычет в книжку пальчик,
Про такого пишут тут:
Он хороший мальчик.

А еще хороший мальчик не должен быть «дрянным мальчишкой», который бьет слабого, или «просто трусом», заохавшим по пустяковому поводу. Нет, по мысли автора, мальчик, «хоть и сам с вершок», должен быть храбрым, ведь в жизни это пригодится.

Интересно, что во всех стихах Владимира Маяковского есть приметы советского времени. Безусловно, самой яркой стал «серпастый и молоткастый» советский паспорт. Но вместе с советским прошлым канул в Лету и советский паспорт, и «коммунистическое далеко», и много всего такого, что создавало славу нашему государству, ставшему первым «лагерем социализма в отдельно взятой стране». Стихотворение «Что такое хорошо и что такое плохо?» лишь вскользь упоминает октябрят, которые и называют отрицательного героя «плоховатым мальчиком».

Наверное, трудно объяснить современному ребенку, кто такие были октябрята. Зато с помощью этого стихотворения очень просто объяснить любому карапузу, как нужно и как не нужно поступать в разных жизненных ситуациях. Ведь недаром в конце произведения «мальчик радостный пошел», и решила кроха:

“Буду
делать хорошо
и не буду
– плохо”.

«Лиличка!», анализ стихотворения Маяковского
«Прозаседавшиеся», анализ стихотворения Маяковского
«Облако в штанах», анализ поэмы Владимира Маяковского
«Послушайте!», анализ стихотворения Маяковского
«А вы могли бы?», анализ стихотворения Маяковского
«Письмо Татьяне Яковлевой», анализ стихотворения Владимира Маяковского
«Ночь», анализ стихотворения Маяковского
«Нате!», анализ стихотворения Маяковского
«Вам!», анализ стихотворения Маяковского
«Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче», анализ
«О дряни», анализ стихотворения Маяковского
«Юбилейное», анализ стихотворения Маяковского
«Левый марш», анализ стихотворения Маяковского
«Хорошее отношение к лошадям», анализ стихотворения Маяковского
«Люблю», анализ поэмы Маяковского

По произведению: «Что такое хорошо и что такое плохо»

По писателю: Маяковский Владимир Владимирович

Что такое хорошо и что такое плохо. Маяковский

Что такое хорошо и что такое плохо

Отечество

славлю,

которое есть,

но трижды —

которое будет.

Маяковский исключительно работоспособен. Он работает ежедневно, круглосуточно, самоотверженно. Со страниц «Комсомольской правды» на всю страну гремят его стихотворные фельетоны. Зорко приглядывается он к быту советской молодежи. Бьет тревогу по каждому случаю, который пятнает или может запятнать знамя комсомола, задержать рост комсомольцев. Он до остервенения не терпит халтуры, приспособленчества, хамства. Пошлость, самая наималейшая, вызывает в нем почти физическое омерзение.

– Не пошлите! Только не пошлите, пожалуйста! – говорит он, словно припечатывая это требование ударом широко раскрытой пятерни по столу.

И пишет:

«Пускай партер рукоплещет: браво, а мы, где пошлость, везде должны, а не только имеем право, негодовать и свистеть».

Он доказывает на деле, всей своей работой, что высокое мастерство нужно ему прежде всего для того, чтобы как можно убедительнее, как можно крепче, наиболее запоминающимся образом и рифмами внедрять в мозги, в жизнь идеи социалистической революции.

– Сейчас все пишут, и очень недурно, – заявляет он.– Ты скажи, сделал ли ты из своих стихов или пытался сделать оружие класса, оружие революции? И если ты даже скапутился на этом деле, то это гораздо сильнее, почетнее, чем хорошо повторять: «Душа моя полна тоски, а ночь такая лунная…»

Все более простыми и ясными делаются его стихи, ничего не потерявшие, ничего не уступившие в своих творческих правилах.

Эти железные правила своей работы, новые законы стиха он защищает и в статьях и в стихах. Его «Разговор с фининспектором о поэзии», написанный в 1926 году, посвящен основным поэтическим и творческим принципам, которые Маяковский считает обязательными для поэта. Образно и наглядно объясняет Маяковский, во что обходятся настоящему поэту драгоценные слова, добытые «из артезианских людских глубин».

«В грамм добыча, в год труды»… «Тысячи тонн словесной руды» приходится извести поэту, чтобы превратить «слово-сырец» в слово, которое ведет за собой как «полководец человечьей силы».

Трудно назвать в истории мировой литературы поэта, который получал бы такие разноречивые оценки и вызывал столь яростные споры, какие порождает среди современников Маяковского его творчество. Враги отрицают его начисто, они огульно поносят все, что пишет Маяковский, ему отказывают даже в праве поэтического голоса, пытаются изобразить уничтожителей всякой поэзии вообще…

Но те, кто верит в победу великой правды, которую открыло учение коммунистов, видят в Маяковском поэтическое выражение новой, великой эпохи. Они восторженно приветствуют героическую работу поэта, уважительно вслушиваются в раскаты его громового голоса.

«Будет забыт завтра же!..», «Непонятен рабочим и крестьянам», – вещают противники, частенько прикрывая свою ненависть к Маяковскому фальшивой заботой о пролетарском читателе.

«Товарищ Маяковский, ждем тебя в доках!» – пишут поэту бакинские судоремонтники.

«Товарищ Маяковский, красноармейцы и комсостав… дивизии ждут тебя в Доме Красной Армии!» – зовут поэта рабочие и крестьяне, одетые в форму Вооруженных Сил Советской страны.

«Студенты не могут думать, что ты уедешь, не побывав у них…» – требует к себе поэта молодежь Ростова, Киева, Харькова, Ленинграда и Краснодара.

«Кумачовая поэма!» – вопят литературные кликуши и нашептывающие в своей обомшелой злобе противники поэта, спеша охаять его новые стихи.

«Громыхание пустой сорокаведерной бочки по булыжнику», – подхватывают перепуганные эстеты, затыкая уши, чтобы не слышать воинствующего звучания стихов Маяковского, и, притворяясь тугоухими, уныло бубнят, что Маяковский «непонятен».

А те, за кем восторжествовавшая правда нового века, те, кто вслушивается в строки Маяковского, посвященные Родине и революции, кто радостно воспринимает величие замысла и великолепное воплощение его, пишут, подобно А. В. Луначарскому:

«Это Октябрьская революция, отлитая в бронзу».

Один из тех, кто, разойдясь с Коммунистической партией, стал яростным врагом Советской страны, в своей книжке о пролетарской литературе пренебрежительно утверждает, что Маяковский никогда не станет настоящим поэтом революции, что он всегда останется мелкобуржуазным певцом анархиствующей интеллигентской богемы.

Но время решает спор в пользу поэта. Народ с брезгливым негодованием отмахивается от крикливых наветов на поэта, рифмы, темы, дикция, бас которого, весь могучий дар, целиком, до последней строчки отданы социалистической Родине, Октябрьской революции, Коммунистической партии.

Если самым скромным, простым перечислением, как это делается в оглавлениях, напомнить, про что взялся и сумел рассказать своим соотечественникам и всему миру Маяковский, то и тогда возникнет ошеломляющий перечень тем. Уже они дают представление о гигантском масштабе работы, которую принял на свои широкие плечи поэт.

В самом деле!.. Про что сказал всему миру своими стихами Маяковский? Про то, что на одной шестой земной суши произошла Великая Октябрьская революция и народ взял власть в свои руки. Про то, что началось строительство нового мира, и о том, как, возглавляемый ленинской партией большевиков, народ Страны Советов преодолел наитягчайшие трудности на избранном им пути. Он, народ, отстоял добытое пролетарской революцией право на разумное, светлое существование. Прошел через страшные испытания разрухи, отбил нападение интервентов из полутора десятков капиталистических стран и удержал «взвитое красной ракетой, руганное и пропетое, пробитое пулями знамя», которое склонилось над гробом Ильича, чтобы затем снова подняться еще выше, возвещая «весну человечества». Народ утвердил новые, свободные законы социализма и вот уже закладывает прочные основы для построения коммунистического общества. И возникли новые отношения между гражданином и государством, между рабочим и трудом, между сегодняшним и завтрашним, между любовью к подруге и к Родине…

Обо всем этом в предшествовавшие времена самые передовые представители человечества могли лишь мечтать. И чтобы выразить историческую новизну нашей эпохи, ее величие и необыкновенность, чтобы передать масштабы творимого нашим народом, нужен и поэт необыкновенный. Таким и встает перед всем миром Маяковский. Не только вдохновенный трибун социалистической революции, но и сам – всем своим существом, всей своей поэтической сутью – подлинный сын Октябрьской революции, сам по себе явление революции.

Не все сразу понимают это. Некоторые все еще думают, будто главное новаторское значение поэзии Маяковского заключается в том, что Маяковский ввел новые сложные рифмы, установил особый принцип рифмовки, о котором я скажу дальше, нарушил старые, установившиеся размеры стиха, стал печатать стихи строчками-лесенками, ступенчатой строфой. Но все эти нововведения – лишь технологические приемы, которые Маяковский считает наиболее удобными для построения стиха, отвечающего новым задачам, стоящим перед поэзией.

Говорить, что все новаторство Маяковского заключается в новой форме его стиха, – это все равно что, сравнивая сегодняшнюю Москву с дореволюционной, свести все к тому лишь, что раньше жители ее ездили на извозчиках, а теперь на такси, ничего не сказав о великих переменах в самой жизни москвичей…

Главное в другом.

Главное заключается в том, что Маяковский заставляет пересмотреть привычное отношение к поэзии. Сам он видит в новой поэзии не только отражение революции, но и ее вооружение. Он утверждает законы новой революционной эстетики. Он говорит о том, что поэзия может быть истинно прекрасной лишь тогда, когда она служит революции, народу, помогает делать прекрасной самое жизнь. Он решительно отказывается понимать, что произведение литературы или какого-либо другого искусства, направленное против нашего дела, может быть хорошим с точки зрения какой-то отвлеченной красоты. Маяковский видит подлинную красоту в борьбе за новый мир, за свободу человека. Все, что мешает людям освободиться от «ушедшего рабьего», все, что замедляет шаг истории, Маяковский убежденно считает безобразным.

Как-то один развязный молодой человек приносит Маяковскому свои витиевато-изысканные стихи и просит поэта высказать свое мнение о них. Маяковский берет, читает и вдребезги разносит показанные ему вирши и за тон и за содержание:

– Паршивые, отвратительные стихи, типично белогвардейские!

Самоуверенный автор не сдается:

– Я вас не про содержание спрашиваю, Владимир Владимирович, я заранее предполагал, что содержание вам придется не по вкусу, но форма, какова форма, скажите?

– И форма такая же, – отвечает Маяковский, – с кокардой и с аксельбантами, белогвардейская форма.

Он вошел в литературу как разрушитель устаревших канонов искусства и жизни, как гневный ниспровергатель устоев старого быта, как бунтарь, ненавидящий все способы принуждения. Теперь он становится провозвестником новой, народной государственности, певцом боевой, революционной дисциплины, человеком, который, воспевая железную диктатуру пролетариата, радуется успехам новой законности. Он пишет о мужестве наших чекистов и дипломатов, восхищенно говорит о новых, часто неумолимо строгих, но дающих возможность построить прекрасное будущее принципах социалистического порядка.

Обычно всякий большой поэт, как нам известно по истории литературы, бывал в оппозиции к властям, от имени народа призывая противоборствовать законам и предрассудкам, бросая вызов тем, кто сделали себя неправедными хозяевами жизни. И вот впервые в истории литературы свободолюбивый огромный поэт открыто заявляет, что он верой и правдой, каждой строкой своей хочет служить новой власти – власти Советов, власти народа.

– Мне наплевать на то, что я поэт, – сказал он однажды в сердцах.– Я не поэт, а прежде всего поставивший свое перо в услужение – заметьте, в услужение – сегодняшнему часу, настоящей действительности и проводнику ее – Советскому правительству и партии.

Так он утверждает совсем новое отношение и к самой поэзии, и ко всем элементам стиха – к рифме, к ритму, к самому построению строки.

Напевная, мелодичная строка поэтов-символистов разрывается Маяковским на клочья. Мягкая, ритмическая качка стиха заменяется тяжелым, задыхающимся бегом. Ритм стиха вольно меняется по требованию темы. Строка, как солдат, «подменяет ногу» на ходу, чтобы «шаг» стиха соответствовал каждый раз, при любом повороте темы, новому смысловому строю. Вместо усыпляющей, укачивающей поэзии возникает новая, будоражащая, взъерошенная, беспокойная поэзия революции.

Маяковский вводит в стихи приемы ораторской речи.

Меняется и весь словарь поэзии. Изысканное, хрупкое слово литературно-книжного обихода непригодно для речи позта-трибуна, для марша, для лозунга.

Маяковский открывает доступ в поэзию словам из разговорного обихода, иной раз грубоватым, режущим ухо, но полным жизни, свежести и силы. В поэтической лаборатории Маяковского они превращаются в слова-громады, которые поражают читателей своей силой и неожиданно найденной новой сутью.

Ораторский разговорный строй стиха требует сжатости, лаконичности.

Маяковский выбрасывает из стихов своих все лишнее, все, что замедляет течение строк, все, что разъединяет слова. Слова у него стоят плотно. Он пишет с телеграфной краткостью и точностью, но каждое слово оплачено им по самому высокому тарифу сердца, мысли и крови. Каждое слово найдено в труде, продумано, взвешено и скреплено «строкоперстой клятвой» поэта.

Строка Маяковского разбита на ступеньки, облегчающие чтецу-оратору произнесение стиха вслух. Но от этого строка не распадается. Ее крепко связывают в одну звуковую цепь изобретательно найденные созвучия внутри слов, повторяющиеся схожие слоги. Неожиданные, никем не употреблявшиеся рифмы заканчивают строки, «подтянув подпруги» стиха. Обычно у поэтов рифма откликалась привычно и послушно, как эхо. Звукопись строки у символистов была неким внутренним таинством слов, открывающимся лишь для избранных.

У Маяковского слова звучат во всем своем обнаженном естестве, ничего не утаивая. Всегда поражающие рифмы Маяковского – не просто выпиленная рамка четверостишия, а отточенное оружие поэта. «Рифма – бочка. Бочка с динамитом. Строчка – фитиль… Строка додымит, взрывается строчка, и город на воздух строфою летит…»

«Дрянцо хлещите рифм концом…», «Целься рифмой и ритмом ярись!..»

«Самые важные слова в стихе, – говорит Маяковский, – термины, названия, понятия, имена – должны быть обязательно зарифмованы, должны стоять в конце строчки ударными словами…»

Необыкновенные составные многосложные рифмы Маяковский вводит в стихи приемы ораторской речи.

Меняется и весь словарь поэзии. Изысканное, хрупкое слово литературно-книжного обихода непригодно для речи поэта-трибуна, для марша, для лозунга.

Ораторский разговорный строй стиха требует сжатости, лаконичности.

«Дрянцо хлещите рифм концом…», «Целься рифмой и ритмом ярись!..»

Необыкновенные составные многосложные рифмы рождаются в стихах Маяковского: «Носки подарены – наскипидаренный», «Молот и стих – молодости», «За мед нам – пулеметным», «Оперяться – кооперация», «Карьер с Оки – курьерский». Рифмы эти накрепко запоминаются. А большое богатство ритмов придает стиху Маяковского особую энергию.

Находятся еще критики, которые упрекают Маяковского в том, что стихи его чужды духу русской поэзии и рифмы, применяемые Маяковским, несвойственны русскому стиху. Эти литературоведы забывают о великолепном опыте народного творчества и, отгораживаясь от достижений русского фольклора, высокомерно называют рифмы Маяковского урбанистическими, вычурными, чужеродными в русском стихосложении. Между тем известно, что народ в своем творчестве широко и издавна пользуется всевозможными составными и многосложными рифмами, употребляет охотно игровые рифмы, консонансы, концовки строк, опирающиеся на созвучие гласных при несовпадении неударных согласных. Народная поговорка позволяет себе рифмовать: «Все полезно, что в рот полезло…», «Либо пан, либо пропал», а кто не знает частушки:

Ты ли меня, я ли тебя иссушила,

Ты ли меня, я ли тебя извела…

Ты ли меня, я ли тебя из кувшина,

Ты ли меня, я ли тебя из ведра…

Маяковский жадно прислушивается к народным рифмам и уверенно вводит их, по-своему совершенствуя и разнообразя, в стих. Он с неистощимой изобретательностью открывает новые, запоминающиеся созвучия, значительно расширяет запас рифмующихся слов. По праву считает он себя поэтом-словотворцем, обогащающим литературный язык и помогающим народу выражать свои новые чувства, новые думы.

Но Маяковский все время неустанно подчеркивает, что не игра рифм, не блеск образов являются для него решающими в поэзии.

Теперь

для меня

равнодушная честь,

что чудные

рифмы рожу я.

Мне

как бы

только

почище уесть,

уесть покрупнее буржуя.

Открытия Маяковского применяют в своих стихах и другие поэты. Маяковский, в стихах которого бок о бок уживаются пафос и насмешка, оратория и частушка, здравица и проклятия, лирика и плакат, выводит за собой молодую поэзию советской эпохи, мировую революционную литературу на новые просторные пути.

Но сколько бездоказательных упреков вызывают со стороны некоторых литераторов и критиков те приемы ораторской речи, которые широко разрабатывает Маяковский в своей поэзии! Такие приемы известны были еще в классической поэзии древних. Употреблялись они и великими поэтами нашей родины. Помните, например, «О чем шумите вы, народные витии» Пушкина или «А вы, надменные потомки» в гневных строках лермонтовского стихотворения «Смерть поэта». Но ораторские приемы у Маяковского опираются на новые принципы, определяемые иными позициями, иными возможностями поэта.

В классических, приведенных выше примерах из русской поэзии сама фигура поэта-трибуна, поэта-оратора как бы отсутствует. Существует лишь адресат, к которому обращены строки стиха. У Маяковского же обычно в стихе присутствует и сам поэт, возникает его личность с определенным характером и рядом вполне различимых черт. И тогда рождается особый склад поэтической фразы, непосредственно обращенной к читателю, повелительной, спрашивающей, требующей, договаривающейся до конца, без недомолвок.

Некоторые готовы видеть в этом «нескромность» поэта. Маяковского упрекают в зазнайстве, эгоцентризме, в стремлении выпятить собственное «я» и поставить его во главу угла.

В этих вздорных обвинениях сказывается нежелание или неумение понять самый смысл и новую направленность ораторских интонаций Маяковского. Ведь личность автора, несмотря на определенные индивидуальные черты его, в поззии Маяковского обобщается. Когда Маяковский ведет, например, в известном стихотворении «Необычайное приключение» личный разговор с солнцем, как бы ставя себя рядом со светилом, он говорит прежде всего не о себе, а о назначении поэта и революционного искусства, освещающего людям дорогу к счастью, согревающего человеческие сердца. Отождествляя свою поэтическую позицию с солнечной, считая себя как бы подсменным светилом, Маяковский и провозглашает: «Светить всегда, светить везде, до дней последних донца, светить – и никаких гвоздей! Вот лозунг мой – и солнца!»

В духе этой же почтительной иронии беседует Маяковский и с Пушкиным – солнцем русской поэзии. Ему дорог живой и страстный облик поэта, на которого пытаются навести «хрестоматийный глянец». Только очень тугоухие могут утверждать, что Маяковский не понимает Пушкина, мелко соперничает с ним. Ненавистник «всяческой мертвечины», обожатель «всяческой жизни», он глубоко любит и ценит Пушкина, «но живого, а не мумию». И, когда на экранах появляется картина, искажающая образ Пушкина, Маяковский гневно выступает на диспуте.

– Это глумление! – кричит он.– Вы не смеете… Не смеете так показывать Пушкина – поэта, равного которому не было и нет в России.

И когда он пишет в своей поэме: «Улица – моя, дома – мои», «В моем автомобиле мои депутаты» или «Сидите, не совейте в моем Моссовете», – то речь здесь идет не о зазнайстве, как полагают тугоухие и близорукие, и, уж конечно, не о стремлении похвастаться собственной машиной, как ехидничают завистники…

Нет, здесь сказывается гордость, присущая советскому человеку, чувство полновластного хозяйствования, сознание законной власти, делимой со всем народом, уверенность гражданина страны социализма, отвоеванная в боях, добытая в неустанном труде.

И потому, что в каждом почти стихе Маяковский – оратор, убеждающий слушателя, и чаще всего он говорит от своего лица, от самого себя, все, даже самые злободневные стихи его звучат большей частью лирически, как непосредственный, живой голос поэта.

Поэтому впервые в истории мировой литературы рождается стих, в котором оказалось возможным сосуществование и взаимопроникновение лирики, исторического эпоса, публицистики, высокого пафоса и уничтожительной насмешки. Грандиозная оратория соседствует в поэзии Маяковского с народной зубодробительной частушкой и фельетоном, торжественная здравица звучит рядом с гневным проклятием, течение баллады перекрывают политические лозунги, боевой марш уживается с нежнейшими любовными строфами.

Поэт живет едиными со всем народом мыслями и чувствами. Он стремится быть «народа водителем» и одновременно народным слугой. Не может он оставаться в стихах своих безликим. Его собственные чувства, помыслы и страсти сливаются с думами, чаяниями народа, проверяются ими. Так и возникает удивительный сплав лиризма и политической публицистики.

Не для того чтобы выпячивать собственное «я», воспеть себя, пишет Маяковский от своего имени предельно искренние стихи, полные глубочайших личных переживаний и высокой гражданской страсти. Он воспевает и славит революцию, советского человека, гражданина-бойца, передовика всего разумного человечества, новую любовь его, очищенную от скверны рабьего прошлого. Фигура самого автора присутствует в поэзии Маяковского главным образом и прежде всего как личность советского гражданина, как образ патриота, влюбленного в свое социалистическое отечество, всем сердцем верящего, всем существом устремленного в прекрасное коммунистическое будущее.

Белинский приводил известные слова Гоголя о Пушкине, писавшего, что это был русский человек во всем его будущем величии.

Маяковский, встающий в своих стихах как поэт-трибун, оратор, глашатай великой любви, друг и пламенный собеседник читателя, – это тоже прежде всего русский, советский человек во всем его завтрашнем коммунистическом величии.

Именно с этих позиций выступает всегда в своих стихах Маяковский. Он начал как бунтарь, разрушивший старый мир. Теперь он говорит как строитель нового, социалистического государства, нового, справедливого и светлого порядка жизни.

И все больше и больше людей в мире начинают понимать, что Маяковский – это совершенно новое явление в литературе, принципиально новый тип поэта-борца, поэта-организатора. Такого могла породить и воспитать только великая пролетарская революция.

И Маяковский становится первым великим русским поэтом, имеющим возможность оказать могучее влияние на развитие передовой поэзии всего мира.

Значит ли это, что Пушкин и Лермонтов, например, хуже?..

Нет, конечно! Так может ставить вопрос лишь тот, кто путем ненужных сравнений стремится непременно унизить одного великого поэта за счет другого. Пушкин и Лермонтов – национальная гордость нашей страны, слава и драгоценное достояние культуры всего передового человечества. Но, когда жили и творили Пушкин и Лермонтов, страна наша не выходила еще на аванпосты мировой культуры. Она была в ту пору еще отсталой страной. И это, естественно, сказалось на резонансе нашей литературы за рубежом: ей в то время было еще трудно добиться международного признания. С прозой благодаря большей доступности перевода дело обстояло, как известно, лучше. Тургенев, Толстой и Достоевский стали на долгие годы подлинными властителями умов во всем мире. Но, например, даже такого гениального писателя, как Чехов, по-настоящему узнали на западе Европы и в Америке лишь после турне Московского Художественного театра, совершенного в первые годы революции…

Еще труднее было пробиться нашим поэтам, звучание которых при всей безграничной широте их таланта и творчества сохранило в каждой строке национальную самобытность.

А Маяковский загремел во весь свой мощный голос тогда, когда страна наша стала провозвестницей торжества новых идей, ошеломивших человечество и заставивших повернуться на залп «Авроры» каждого, у кого не заросли мхом уши. На наше счастье, в те годы уже созрел у нас поэт, дар и поэтический диапазон которого были под стать размаху революции, поэт, который взялся рассказать миру о подвиге и величии сбывшейся революции.

Маяковский выбирает для себя самые трудные дороги, по которым еще не ходил ни один поэт. Он отказывается свернуть на тропку, которая «протоптанней и легше». Он не обходит трудных тем, он смело берется за них. И, когда слабонервные юнцы и девицы, начитавшись печальных стихов Есенина, готовы воспевать самоубийство, самовольный уход из жизни, Маяковский выступает со стихами, которые всеми строками, как сотней дружеских рук, поддерживают ослабевших, жестоко встряхивают нытиков, вправляют им мозги.

Это стихотворение – «Сергею Есенину».

Все свое мастерство, всю свою изобретательность вложил поэт в заключительные строки стихотворения, где он заново, по-своему, повернул смысл и придал новое звучание предсмертным строкам Есенина: «В этой жизни умереть не ново, но и жить, конечно, не новей…» Строки эти были уже многими заучены и пелись на все голоса. Маяковский выколотил из этой уже привычной строфы ее легко укореняющийся упадочный, вредный смысл и вогнал в нее формулу, крепко запоминающуюся, живительную и зовущую к борьбе: «В этой жизни помереть не трудно. Сделать жизнь значительно трудней».

Маяковский, как и все великие поэты, становится подлинным «властителем умов» молодежи.

Он становится живой совестью молодой революционной поэзии.

Разъезжая по стране, он примечает огромную перемену, происшедшую в жизни миллионов людей, восторгается новыми индустриальными пейзажами, радуется переделке земли и человека, радуется каждой мелочи, несущей на себе печать нового.

Он безжалостно выволакивает на свет замеченную им и нашей жизни, в нашем быту грязь, отсталость, свинство, малейшие остатки рабьего прошлого.

К десятой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции он пишет одну из замечательнейших своих поэм – «Хорошо!». В ней обнаруживаются новые качества развернувшегося таланта Маяковского. Это поэма о победившей революции, об утверждении нового, радостного бытия человека. В ритме каждой ее строки отдаются удары большого, полновесного сердца гражданина, влюбленного в свою Родину, восторженно гордящегося ею.

Необычайное разнообразие оттенков, приемов, ритмов применяет в поэме Маяковский. Здесь и широко написанная величественная картина Октябрьских боев, и жгучая политическая сатира, и мастерски рассказанная хроника иервого десятилетия Октября, и деревенская частушка, и от самого сердца идущие, любое сердце пронимающие лирические строки о любимой, о щепотке простой соли в голодные годы, о синем шелке неба, о земле, с которой «вдвоем голодал» и которую «нельзя никогда забыть».

Поэма заканчивается светлой и звенящей от радостного напряжения песней о Родине и счастье.

Заключительные простые и торжественные слова поэмы заучены наизусть миллионами людей. Строки эти славят молодость нашей страны, в которой каждый может лет до ста расти без старости и творить, выдумывать, пробовать.

В этих строках, в их монументальном ритме ясно слышится победная и широкая поступь грядущего.

Маяковский читает поэму в Политехническом музее.

Большая аудитория музея переполнена. Молодежь встречает поэму восторженно, салютуя ей частыми залпами оваций. Маяковский читает заключительные строки одной из глав поэмы, напоминающие о том, как в годы интервенции мы стояли среди враждебного мира, на островке, голодные, нищие, но

…с Лениным в башке

и с наганом в руке.

И вдруг какой-то молодой красноармеец, привстав со своего места, кричит:

– И с вашими стихами в сердце, товарищ Маяковский!

Первый раз в жизни не знает Маяковский, как ответить… Не часто в этой аудитории, куда обычно на его вечера стекаются обиженные противники, все еще норовящие как-нибудь насолить поэту, приходится слышать ему такую открытую и высокую похвалу. Шутка ли сказать, какую смелую и желанную для поэта оценку дал его стихам этот молоденький красноармеец, порывисто вскочивший на галерке!.. «И с вашими стихами в сердце…» Видно, хотел напомнить всем, что в самые трудные для страны годы народ шел в бой «с Лениным в башке и с наганом в руке» и со стихами Маяковского, взятыми на вооружение.

Я вижу, как подавляет в себе волнение Владимир Владимирович. Некоторое время он молчит, все более и более светлея лицом. Потом всматривается в зал благодарными усталыми глазами, находит там наверху того, кто крикнул. Очень серьезно и с таким доверием, как бы протягивая через зал руку за поддержкой, он говорит:

– Спасибо, товарищ…

Маяковский сам сознает, что обязан газетной работе успехом своей новой поэмы. Чтоб подняться до ее превосходных и широких обобщений, требуется умение в каждой узкой теме находить зерна больших идей.

Маяковский в своих газетных стихах и фельетонах крепко связывает злобу дня и мечтательную смелость заглядов в будущее. В юмористическом стихотворении о неработающем лифте он умеет поставить будничную тему так, что стихотворение сразу наполняется духом большого времени.

Пусть ропщут поэты,

слюною плеща,

губой

презрение вызмеив.

Я,

душу не снизив,

кричу о вещах,

обязательных при социализме.

Каждое, даже самое мелкое стихотворение Маяковского, каждое выступление его – это не пустая хвала, а утверждение революции, не добродушное осмеяние врагов, а беспощадное уничтожение их. И он зовет молодежь, весь советский народ неусыпно следить, чтобы враги не нарушили нашу дружбу, стройку и рост.

Кому только не попадает в его стихах! Кого только не гвоздит он своими строками! Бюрократы, мертвые души, хулиганы, антисемиты, пошляки, разгильдяи, воры, политические недоросли, себялюбцы, прихлебалы, сплетники, подлизы, скопидомы, помпадуры, трусы, казнокрады, псевдоученые, сектанты, хамы, взяточники, болоночьи лирики – все эти обреченные на вымирание в будущем людишки испытывают на своих боках тяжелые удары сатирических, негодующих стихов Маяковского. Он разделывается с ними и в стихах, и в прозе, и в своих выступлениях перед читателем, и в пьесах.

Он пишет две пьесы: «Клоп» и «Баня». Он любит в своих сатирических вещах сталкивать людей будущего с современными обывателями.

На фоне будущего, уже очищенного от всего скверного, что нам осталось в наследство от старых лет, с особой неприглядностью видишь обличье некоторых наших современников.

В пьесе «Клоп» Маяковский переносит в будущее обывателя наших дней.

В последнем своем произведении для театра – «Баня» – он сталкивает наших современников с «фосфорической женщиной», явившейся на машине времени к нам из будущего.

Проблема времени, возможность приблизить будущее давно уже занимает Маяковского. Еще весной 1922 года, услышав о теории относительности Эйнштейна, пораженный переменами, которые произведены в научных взглядах на время и пространство, Маяковский задумчиво говорит своему собеседнику:

– А вдруг так будет завоевано бессмертие?! Вдруг смерти не будет? А я совершенно убежден, что будут воскрешать мертвых. Я обязательно найду физика, который мне по пунктам растолкует книгу Эйнштейна. Я этому физику академический паек платить за это буду.

Он даже собирается послать Эйнштейну приветственную телеграмму: «От искусства будущего – науке будущего».

И в заключительной части своей поэмы «Про это», написанной в виде прошения ученому грядущего века, он кричит:

Крикну я

вот с этой,

с нынешней страницы:

. . .

Воскреси —

свое дожить хочу!

Маяковский – мечтптель. Он подлинный мечтатель, в самом лучшем, ленинском понимании этого слова. Его любовь к человеку будующего, наследнику наших дел, – это не беспочвенная восторженная утопия, не увлечение фантаста. Это уверенность бойца, берущего точный прицел, хорошо осмотревшего высоты, которыми надо овладеть.

Будущее

не придет само,

если

не примем мер.

За жабры его, – комсомол!

За хвост его, – пионер!

Но, жадно всматриваясь в будущее, именем его громя сегодняшние недостатки, Маяковский с любовью отыскивает черты этого будущего в лучших людях нашего времени. Он находит их и воспевает в гигантском образе Ленина, в «солдатах Дзержинского», в «строителях Кузнецкстроя»:

Я знаю —

город

будет,

я знаю —

саду

цвесть,

когда

такие люди

в стране

в советской

есть!

Маяковский, Владимир Владимирович – ПЕРСОНА ТАСС

Происхождение, образование, начало революционной и творческой деятельности
Владимир Владимирович Маяковский родился 19 июля (7 июля по старому стилю) 1893 г. в грузинском селе Багдати (Российская империя) в семье лесничего. Отец и мать родились в Грузии, их предками были запорожские и кубанские казаки. Всего в семье было пятеро детей, но два сына умерли в раннем детстве.
С 1902 г. Владимир Маяковский учился в гимназии в Кутаиси. В 1906 г., после смерти отца, мать с двумя детьми переехала в Москву, где училась старшая дочь. Владимир поступил в гимназию №5, в 1908 г. он был исключен из нее, так как мать не могла платить за обучение.
В том же году вступил в Российскую социал-демократическую рабочую партию (РСДРП(б), разъяснял населению ее идеи, участвовал в митингах. В июле 1909 г. был арестован по подозрению в причастности к организации побега 13 арестанток, приговоренных к каторге. В августе был помещен в Бутырскую тюрьму, в заключении начал писать стихи. После освобождения в январе 1910 г. покинул ряды партии.
В 1911 г. Маяковский обучался в подготовительном классе Строгановского училища, в том же году поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества (МУЖВЗ). Он создал много живописных работ – от портретов и пейзажей до шаржей. Среди них “Женский портрет”, “Женщина в синем”, “Натурщица”, “Чуковский в новой шляпе”, пейзаж “Волга”.
Футурист
Во время обучения познакомился с основателями группы футуристов “Гилея” и присоединился к ним. В 1912 г. состоялись его первые публичные выступления – в феврале он принял участие в диспуте о современном искусстве, устроенном обществом художников-авангардистов “Бубновый валет”, а в ноябре читал свои стихи в артистическом клубе “Бродячая собака” в Петербурге. В декабре в футуристическом сборнике “Пощечина общественному вкусу” впервые были напечатаны стихотворения Маяковского – “Ночь” и “Утро”. Также там был опубликован манифест, подписанный Маяковским и другими поэтами-футуристами, включая Велимира Хлебникова, в котором они заявили о разрыве с традициями русской классики и необходимости создания нового литературного языка (впоследствии Маяковский создал немало неологизмов, придававших его стихам особую выразительность).
Вскоре появились положительные отзывы о Маяковском, так, Максим Горький считал, что среди футуристов Маяковский – единственный настоящий поэт.
В марте 1913 г. был издан альманах “Требник троих” со стихотворениями Маяковского “А вы могли бы?”, “Вывескам”, “Театры”.
В мае 1913 г. был опубликован первый сборник “Я”, состоявший из четырех стихотворений, написано стихотворение “Нате!”, в котором автор выступил против буржуазного общества. В том же году поэт создал трагедийную пьесу “Владимир Маяковский”. Ее премьера состоялась в декабре в петербургском театре “Луна-парк”, Маяковский сыграл главную роль (поэта) и выступил режиссером и постановщиком спектакля.
В феврале 1914 г. Маяковский был исключен из МУЖВЗ за участие в движении футуристов.
Творчество в период Первой мировой войны
В начале Первой мировой войны Маяковский пытался вступить в армию, но получил отказ ввиду его якобы политической неблагонадежности. Тема войны, которую он называл “кровавой бессмыслицей”, заняла в его поэзии значительное место. В числе самых известных стихов этого периода – “Война объявлена”, “Мама и убитый немцами вечер”, “Мысли в призыв” (1914), “К ответу!” (1917).
Позже Маяковского все-таки призвали на военную службу, но он уже не хотел идти на фронт. В 1915–1917 гг. по протекции Максима Горького его распределили в чертежный отдел 1-й запасной автомобильной роты петроградской Военно-автомобильной школы. Он продолжал печататься, участвовать в публичных выступлениях. В сентябре 1915 г. отдельным изданием была выпущена его поэма “Облако в штанах”, в феврале 1916 г. – “Флейта-позвоночник”, в конце 1917 г. – антивоенная поэма “Война и мир” (до этого публиковалась отдельными главами, написана в 1916 г.).
В 1917 г. Маяковский вступил в профессиональный союз художников-живописцев Москвы.
Поэт революции
7 ноября (25 октября по старому стилю) , в день начала Октябрьской революции, Маяковский находился в штабе восстания в Смольном институте. В ноябре 1917 г. на заседании Временного комитета уполномоченных Союза деятелей искусств он заявил, что “нужно приветствовать новую власть и войти с ней в контакт”. С этого момента революционная тема стала одной из самых важных в его творчестве, и в историю он вошел как “поэт революции”. В марте 1918 г. были опубликованы стихотворения “Наш марш”, “Революция. Поэтохроника”, “Открытое письмо рабочим”. В ноябре того же года к первой годовщине Октябрьской революции была выпущена сатирическая социально-бытовая пьеса “Мистерия Буфф”, этой дате также были посвящены сборник “Ржаное слово”, стихотворение “Ода революции”. В декабре 1918 г. он выступил перед матросами в Матросском театре в Петрограде со специально написанным для этого события стихотворением “Левый марш”.
В конце 1922 г. Маяковский основал в Москве творческое объединение ЛЕФ (Левый фронт искусств, существовал до 1929 г.), а в марте 1923 г. под его редакцией вышел первый номер журнала “ЛЕФ”, в котором была напечатана лирическая поэма “Про это”. В журнале печатались также Борис Пастернак, Осип Брик и др. На разных этапах деятельности ЛЕФ подвергался критике в изданиях “Под знаменем марксизма”, “Новый мир”, газете “Известия”.
В 1922-1923 гг. вышли произведения “IV интернационал”, “Пятый интернационал”, “Моя речь на Генуэзской конференции”, в которых поэт развивал тему необходимости мировой революции.
В 1922-1924 гг. Маяковский посетил Германию, Францию, Латвию, в 1925 г. – США, Мексику, на Кубу. Результатом поездок стали такие произведения, как “Как работает республика демократическая?”, “Сказка про купцову нацию, мужика и кооперацию”, “Песни рабочим”, “Париж”, “Мое открытие Америки”.
С 1923 г. Маяковский начал применять придуманный им графический прием, ставший его визитной карточкой, – разбивку строк так называемой лесенкой (впервые – в поэме “Про это”).
В год смерти Владимира Ильича Ленина Маяковский написал одноименную поэму, которая в феврале 1925 г. вышла отдельным изданием.
В 1926-1929 гг. сотрудничал с газетами “Комсомольская правда”, “Труд”, печатался в журналах “Новый мир”, “Молодая гвардия”, “Огонек”. В этот период Маяковский приобрел славу подлинно пролетарского писателя – “Песня молния”, “Десятилетняя песня”, посвященная Красной армии, “Марш ударных бригад”, “Ленин с нами”. В 1927 г. вышла поэма “Хорошо!”, которую нарком просвещения Анатолий Луначарский назвал “Октябрьской революцией, отлитой в бронзу”.
Произведения для детей
В марте 1925 г. Маяковский написал детскую книжку “Сказка о Пете, толстом ребенке, и о Симе, который тонкий”. После этого им было создано более 20 стихотворных произведений для детей, среди которых “Что такое хорошо и что такое плохо?” (1925), “Что ни страница – то слон, то львица” (1926), “Кем быть?” (1928).
Другие направления творчества
Маяковский также известен как сценарист и актер. В 1918 г. он написал сценарии к фильмам “Не для денег родившийся” (по роману Джека Лондона “Мартин Иден”), “Барышня и хулиган” (по повести Эдмондо де Амичиса “Учительница рабочих”), в которых исполнил главные роли, а также “Закованная фильмой”. В 1926-1929 гг. стал автором еще девяти киносценариев.
В 1919-1922 гг. работал в Москве в Российском телеграфном агентстве (РОСТА) над текстами и рисунками для “Окон сатиры”. За этот период им были сделаны рисунки для более 400 плакатов и написаны тексты для более 600.
Кроме того, Маяковский стоял у истоков советской рекламы. В октябре 1923 г. он начал писать рекламные тексты для Моссельпрома, которые печатались на плакатах, в объявлениях, на вывесках, обертках. Все они заканчивались двустишием – “Нигде кроме как в Моссельпроме”. Эта деятельность, которую он называл “хозяйственной агиткой”, вызывала нарекания со стороны критиков и любителей “чистой” поэзии.
Последние годы жизни и творчества
В 1928-1929 гг. популярность Маяковского начала снижаться. Его сатирическая пьеса “Клоп” (1928) была подвергнута критике, в том числе за ироническое изображение будущего. Во многих газетах были размещены статьи с заголовками “Долой маяковщину!”.
В 1929 г. в ответ на постановление ВЦИК “О религиозных объединениях”, направленном на антирелигиозную борьбу, Маяковский написал стихотворение “Надо бороться”, в котором призвал к богоборчеству. В том же году он принял участие во II съезде Союза воинствующих безбожников, где призвал писателей и поэтов к участию в борьбе с религией.
В феврале 1930 г. Маяковский вошел в Российскую ассоциацию пролетарских писателей. В марте 1930 г. решил подвести итоги своей деятельности, для чего организовал выставку “20 лет работы”. Она отображала все достижения поэта, но не принесла успеха. Ее не посетили ни коллеги по ЛЕФу, ни высшее партийное руководство.
14 апреля 1930 г. в Москве в своей рабочей комнате в коммунальной квартире в Лубянском проезде (ныне это Государственный музей В. В. Маяковского) Владимир Маяковский покончил жизнь самоубийством. Кремирован в крематории около Донского монастыря. Первоначально прах находился в колумбарии Нового Донского кладбища, но по настоянию родственников 22 мая 1952 г. урна была захоронена на Новодевичьем кладбище. Результаты экспертизы, проведенной криминалистами Федерального центра судебных экспертиз Минюста РФ в 2002 г., подтвердили, что Маяковский застрелился сам.
Признание
Произведения Маяковского переведены более чем 30 языков.
Во многих городах России в честь Маяковского названы улицы, пощади, парки, станции метро, театры, библиотеки, установлены многочисленные памятники. Его имя носит малая планета (2931) Маяковский, открытая в 1969 г., а также воздушное судно А330 VQ-BCU, принадлежащее Аэрофлоту (с 2009 г.).
На разные стихи и отрывки из поэмы “Хорошо!” в 1959 г. Георгий Свиридов написал “Патетическую ораторию” для баса, меццо-сопрано, хора и симфонического оркестра.
Личные сведения
Владимир Маяковский не был официально женат. В 1915 г. познакомился с Лилей Брик, женой писателя и литературного критика Осипа Брика, хозяйкой литературно-художественного салона. Долгие годы их связывали близкие отношения, ей Маяковский посвящал практически все стихи о любви.
Кроме того, у поэта были романы с другими женщинами. Среди них была художница Лилия Лавинская, которая родила от него сына Глеба-Никиту (1921-1986, был скульптором-монументалистом). Отцовство Маяковского было раскрыто в 2013 г. в документальном телепроекте Первого канала “Третий лишний”. Также у поэта был роман с Елизаветой Зиберт, эмигранткой из России (познакомились в США), которая родила от него дочь Патрисию (1926-2016, была писателем и педагогом).

Владимир Маяковский. Русские стихи в переводах

1893-1930

Отец Маяковского был бедным дворянином, работал старшим лесником на Кавказе. Мальчишкой Маяковский залезал в огромный глиняный чан с вином и читал вслух стихи, пытаясь усилить силу своего голоса резонансом чана. Маяковский был не только Маяковским, но и мощным эхом его собственного голоса: ораторская интонация была не только его стилем, но и самим характером.

Находясь в заключении в Бутырской тюрьме в Москве в 1909 году, когда ему было всего шестнадцать, Маяковский погрузился в Библию, одну из немногих доступных ему книг, и его ранние громовые стихи усыпаны библейскими метафорами, причудливо связанными с мальчишескими богохульствами.Он интуитивно понял, что «улица будет содрогаться, без языка, без средств кричать и говорить»; так он дал слово улице и таким образом произвел революцию в русской поэзии. Его блестящие стихи «Облако в штанах» и «Флейта и позвоночник» возвышались над стихами его поэтического окружения, как величественные вершины его родного Кавказа возвышались над маленькими домиками, цеплявшимися по бокам. Призывая к изгнанию Пушкина и других богов русской поэзии из «парохода современности», Маяковский фактически продолжал писать в классической традиции.Вместе со своими соратниками Маяковский основал футуристическое движение, ранний сборник которого был назван весьма знаменательно «Пощечиной общественному вкусу» (1912). Горький был прав, когда заметил, что хотя футуризма, может быть, и не было, существовал великий поэт – Маяковский.

Для Маяковского не было вопроса, принимать ли Октябрьскую революцию. Он сам был революцией со всей ее мощью, ее крайностями, эпической пошлостью и даже жестокостью, ее ошибками и трагедиями. Революционное рвение Маяковского проявляется в том, что этот великий любовно-лирический поэт посвятил свои стихи идеологическим лимерикам, рекламным щитам политики.В этом рвении, однако, заключалась его трагедия, поскольку он сознательно стоял «на глотке своей собственной песни» – позицию, которую он однажды блестяще подчеркнул: «Я хочу, чтобы меня понимала моя родина, но меня не поймут – Увы! Я пройду по родной земле, как косой дождь ».

Его уныние в личных делах и разочарование в политике заставили его застрелиться из револьвера, который он использовал в качестве реквизита в фильме двенадцатью годами ранее. Поскольку его одновременно и уважали, и оскорбляли, его смерть имела для всех глубокое, хотя и разное значение.На его похороны пришли десятки тысяч человек. Маяковский был канонизирован Сталиным, который сказал о нем: «Маяковский был и остается лучшим и самым талантливым поэтом нашего времени. Безразличие к его стихам – преступление ». Это была, по мнению Пастернака, вторая смерть Маяковского. Но он умер только как политический поэт; как великий поэт любви и одиночества он выжил.

Владимир Маяковский. Лиличка!

Лиличка! , от Андрей Кнеллер
(Вместо письма) Табачный дым поглощает воздух./ Комната, – / глава из «Ада» Крученых. / Отзывать, – / возле окна, / …
Лиличка! , от Алексей Ситницкий
Вместо письма Табачный дым разъедал воздух. / Комната – / это глава в аду Крученых. / Помнить – / это окно, / Здесь / …
Лилия Уважаемая! , от Дориана Роттенберга
Вместо письма Комната – это глава “Ада” Кручоных./ Воздуха / выгрызены табачным дымом. / Помнить – / На окне, / Для …
Табачный дым съел воздух … , by Евгений Матусов
Табачный дым съел воздух. / Эта комната – всего лишь глава в аду Данте. / Помните, вот окно, где / Я первый раз погладил тебя …

на немецком языке

Владимир Маяковский (немецкий)

Лиличка! , Kurt Drawert
Статистические данные Tabakdunst hat die Stube durchräuchert; / Sie wimmelt – / Höllenpfuhl, Leibergemische./ Hier hab ich, du weißt noch, / г …

на итальянском языке

Владимир Маяковский (итальянский)

Лиличка , Анджело Мария Рипеллино
Invece di una lettera Il fumo del tabacco ha roso l’aria. / La stanza / это капитоло дель инферно ди Крученич. / Рикорди? / Акканто квест …

на венгерском языке

Vlagyimir Majakovszkij (magyar)

Lilikének , Lőrinc Szabó
Levél Helyett Dohányfüst cserzi a levegőt./ Szobám: / Krucsonih poklából egy fejezet. / Emlékszel-e, / az ablak előtt / hogy ültünk előszö …

Владимир Маяковский. Слушать!

Слушайте , от Мария Энценсбергер и Элейн Файнштейн
Слушайте, / если звезды горят, / значит есть кому это нужно. / Значит, кто-то хочет, чтобы они были, / что кто-то считает тех спец…
Слушайте , по Рассел Бойл
Слушайте, / если звезды горят / значит – есть кому это нужно. / Значит – кто-то хочет, чтобы они были, / что кто-то считает это пятнышко …
Слушай! , от Андрей Кнеллер
Слушайте! / если звезды горят, / тогда они кому-то должны быть нужны, конечно? / тогда кто-то должен захотеть, чтобы они были там, / называя эти капли…
Слушай! , автор: Дориан Роттенберг
А теперь слушайте! / Конечно, если звезды горят / есть кто-то, кто по ним тоскует, / кто-то, кто хочет, чтобы они немного сияли, / кто-то, кто ок …
Пожалуйста, послушайте! , автор Дмитрий Бергер
Пожалуйста, слушайте! / Если звезды горят, / это что-то / что кому-нибудь нужно? / Кто-то их хочет / Быть и длиться, / Даже называет их pe…

на немецком языке

Владимир Маяковский (немецкий)

Hoert zu! , Наталья Путилина
Hoert zu! / Wenn die Sterne aufleuchten, / данн браухт эс джеманд! / Dann will jemand, dass es sie gibt, / данн неннт джеманд / Diese Spuckfl …
Hört mal her! , Эрик Бурнер
Hört mal her! / Wenn nämlich die Sterne entzündet werden, / heißt das – das wäre jemandem nötig? / Heißt das – jemand möchte, dass es sie gibt? …

на французском

Владимир Майяковский (français)

Écoutez! , Кристиан Давид
Экутез! / Puisqu’on allume les étoiles, / c’est qu’elles sont à / quelqu’un nécessaires? / C’est que quelqu’un désire / qu’elles soient? / …
Ecoutez! , Симоне Пирес, Фрэнсис Комбес
Si on allume les étoiles / c’est donc à quelqu’un nécessaire, / c’est que quelqu’un désire qu’elles soient, / c’est que quelqu’un nomme perle ce…

на испанском языке

Владимир Маяковский (испанский)

¡Escuchadme! , Ксения Токарева
¡Escuchadme! / Si se encienden las estrellas, / Meaninga que alguien las necesita, ¿verdad? / Significa que alguien quiere que existan, no es …
¡Escuchen! , Лила Герреро
¡Escuchen! / ¿Si las estrellas se encienden, / quiere decir que a alguien les hace falta, / quiere decir que alguien quiere que existan, / qui…

на португальском

Владимир Маяковский (португалия)

Estrelas! , Эмилио К. Герра
Escutai! Se as estrelas se acendem / será porque alguém Precisa delas? / Porque alguém as quer lá em cima? / Será que alguém por elas clama, / …

Маяковского Фрэнка О’Хара | Фонд Поэзии

Мое сердце трепещет!

Стою в ванне

плач.Мать, мать

кто я? Если он

просто вернусь один раз

и поцелуй меня в лицо

расческа для грубых волос

мой висок, он пульсирует!

тогда я могу одеться

Думаю, и гуляю по улицам.

Я люблю вас. Я люблю тебя,

но я обращаюсь к своим стихам

и мое сердце закрывается

как кулак.

Слова! быть

болею как болею, в обмороке,

закатить глаза, бассейн,

и я посмотрю вниз

у моей раненой красавицы

который в лучшем случае всего лишь талант

для поэзии.

Не могу угодить, не могу очаровать или выиграть

какой поэт!

и чистая вода густая

с кровавыми ударами по голове.

Я обнимаю облако,

но когда я взлетел

шел дождь.

Это весело! на моей груди кровь

о да, я таскал кирпичи

какое забавное место для разрыва!

а сейчас на айланте идет дождь

когда я выхожу на подоконник

следы подо мной дымные и

блестящие от страсти к бегу

Я прыгаю в листья, зеленые, как море

Теперь спокойно жду

катастрофа моей личности

чтобы снова казаться красивой,

и интересно, и современно.

Страна серая и

коричневый и белый на деревьях,

снега и неба смеха

всегда уменьшается, менее забавно

не только темнее, не только серым.

Это может быть самый холодный день из

год, что он думает о

что? Я имею в виду, что мне делать? И если да, то

возможно, я снова сам.

Владимир Маяковский, Во главе моего голоса – Поэтические письма Гека Гутмана

Эта рассылка была очень длинной. Это считалось стихотворением на шести страницах, и оно включает стихотворение – дважды. Поэма Владимира Маяковского «Во весь голос» – яркая, веселая и не очень сложная (за одним исключением). Надеюсь, вы с удовольствием воспользуетесь им, и вас не отговорит его длина.

Что касается одной трудности: она связана с нарушением Маяковским того, что мы ожидаем от голоса поэта.Прежде чем приступить к стихотворению, давайте посмотрим, как использование им радикально разных (и я думаю, радостно волнующих) множественных голосов делает его необычным.

Одна из центральных «фикций» лирического стихотворения состоит в том, что оно исходит из единого голоса. Это, на мой взгляд, часть великой силы лирики: поэт прямо или косвенно говорит нам, кто она, что ее волнует, что она чувствует и переживает. Мы входим в личный мир другого человека, отличного от нас.И, как я уже писал ранее, этот вход может либо утвердить наше собственное существо (в мире есть другой, похожий на меня!), Либо вывести нас из нашего узкого и ограниченного «я» (смотрите! Это то, что другие чувствуют и переживают!) .

Роберт Браунинг, британский поэт конца девятнадцатого века, двинул лирику в несколько ином направлении. Его «драматическая лирика» делала то же, что и лирические стихи, но голосом другого человека, а не Браунинга. В своих стихах оратор часто делает то же, что Шекспировский Гамлет в своем знаменитом монологе «Быть или не быть»: он открывает читателю себя (личность, которая не является самим Браунингом, поскольку Гамлет не был Шекспиром). часто с добавлением иронии в том, что говорящий не осознает, что он так тщательно раскрывает себя.Слова говорящего представляют внимательному читателю кого-то, кого говорящий не намеревался изображать, «настоящего говорящего», а также его осторожное (и надуманное) представление самого себя.

На заре двадцатого века идея единого голоса «я» начала распадаться. Для Т.С. Элиот, начинавший с драматических текстов, подобных стихам Браунинга, привел к поэме «Пустошь», которая изначально называлась «Он делает полицию разными голосами». Кажущаяся какофония голосов – отрывки из литературных произведений, встроенные драматические тексты, остатки прошлого опыта, которые мы называем памятью, пророческие высказывания – были сложены бок о бок, чтобы указать, что цивилизация, а также сам поэт, были фрагментированы, а не целы.

Великий современный португальский поэт Фернандо Пессоа утверждал, что личность не является «единой», он писал стихи под разными именами, которые он называл «гетеронимами», каждый персонаж представлял некое «я», которое было в поэте. Читать Пессоа – значит читать стихи Альваро да Кампоса, Рикардо Рейса, Альберто Кейро и десятка других.

Это подводит нас к Владимиру Маяковскому (1893-1930), русскому поэту невероятного величия, писавшему во время – непосредственно перед, во время и примерно через десять лет после – русской революции 1917 года.В художественном отношении Маяковский был футуристом: он воспринимал город как центр человеческой жизни, ценил скорость и перемены, он приветствовал новые технологии. В политическом отношении он был революционным социалистом и, что очень важно, большевиком.

У него была драматическая жизнь. Влюбленный много лет в женщину по имени Лили Брик, которую отстаивал ее муж (и его хороший друг) Осип Брик, он в конце концов покончил жизнь самоубийством, застрелившись из револьвера. В его предсмертной записке были такие строчки, адресованные Бриксам:

И, как говорится, инцидент закрыт.
Лодка любви разбилась о повседневную рутину.
Теперь мы с тобой уволились. Зачем тогда беспокоиться
Чтобы уравновесить взаимные печали, боли и обиды.

Строки взяты из недавно сочиненного Маяковским стихотворения. Это чудесная лирика.

Прошлый час. Вы, должно быть, легли спать.
Млечный Путь струится серебром сквозь ночь.
Я никуда не тороплюсь; с молниеносными телеграммами
У меня нет причин будить вас или беспокоить вас.
И, как говорится, инцидент закрыт.
Лодка любви разбилась о повседневную рутину.
Теперь мы с тобой уволились. Зачем тогда беспокоиться
Чтобы уравновесить взаимные печали, боли и обиды.
Смотри, какая тишина воцарилась в мире.
Ночь окутывает небо данью звезд.
В такие часы человек поднимается, чтобы обратиться к
Эпохам, истории и всему творению.

Я не собираюсь обсуждать это стихотворение. Я цитирую его целиком по двум причинам.Во-первых, это потрясающее короткое стихотворение.

Поэма начинается глубоко в ночи и сияет множество звезд. В этот поздний час, окруженный Млечным путем, говорящего не беспокоят повседневные заботы: «Я никуда не тороплюсь». Телеграммы и штормы – мгновенные явления – сливаются в один запоминающийся образ вспышек молний; оба бледнеют перед необъятностью вселенной: «Молниеносными телеграммами мне нечего вас будить или беспокоить.«Все, что его беспокоило, уже позади:« инцидент закрыт ». Он признает, что повседневные заботы разбили его: «Лодка любви разбилась о повседневную рутину». Но теперь он закончил, больше не пытаясь сбалансировать бухгалтерскую книгу, которая содержит «печали, боли и раны», которые колеблются между говорящим и его слушателем. Теперь, сейчас нет ничего, кроме ночи и ее великолепного неба. «Ночь окутывает небо данью звезд». Он смотрит в космос, а не в повседневную жизнь; разрушенный повседневностью, он чувствует новое существование перед лицом вселенной.

Другая причина для введения слова «Прошлый час» состоит в том, что это одно из двух предисловий к длинному стихотворению, которое Маяковский намеревался написать «Во всех смыслах моего голоса». Предназначен . Стихотворение так и не было написано. Другое предисловие теперь имеет название более длинного стихотворения, которое Маяковский собирался написать. Он настолько отличается, настолько отличается от той лирики, которую вы только что прочитали, что может дать вам представление о том, с чего я начал, о ситуации, с которой мы часто сталкиваемся в творчестве Маяковского.Его «я» – это не та унитарная конструкция, которой мы так часто воображаем – и, более того, надеемся – быть самим собой.

В поэзии, написанной до двадцатого века, лирические стихи часто противоречат друг другу. Напряжение между противоборствующими силами, будь то любовь и ненависть, уверенность и амбивалентность, или стремление к постоянству в мире перемен, – это то, что поэт осознает и представляет нам в своем однозначном (одноголосом) стихотворении. Конфликт находится внутри самого себя и содержится в голосе поэта.Если нам нужны разные голоса, мы можем обратиться к драме. (Мы увидим, что в «На верху моего голоса» также присутствует внутренний конфликт, хотя местность, на которой он появляется, не является территорией «единого я». Маяковский имеет больше общего с драматургом или романистом, чем почти любой другой. другой поэт.)

Прежде чем я закончу это вступление, позвольте мне добавить, что, поскольку я убежден, что Маяковский недооценивается как сила в формировании поэзии ХХ века, это обсуждение закончится взглядом на ряд поэтов, чьи произведения Пример Маяковского мог бы быть совершенно другим.Он был очень вдохновляющим поэтом для многих величайших поэтов 20-го века.

Итак, вот и «Во весь голос» Владимира Маяковского, второй пролог к задуманному им длинному стихотворению. Этот пролог довольно длинный, шесть страниц. Я надеюсь, вы потерпите меня и прочтете все это. Не беспокойтесь слишком о том, что он говорит. Если вы проигнорируете свое желание быть “ глубоким читателем ”, вы столкнетесь с необычайной маниакальной энергией в стихотворении, с непомерностью, присущей голосу (или голосам!) Маяковского. Никогда раньше, я думаю, не приходил поэт. своим читателям с таким воодушевлением и энтузиазмом.

Во главе моего голоса
ПЕРВАЯ ПРЕЛЮДИЯ НА ПОЭМУ
Мои самые уважаемые
товарищи потомков!
Роется среди
нынешнего,
окаменевшего дерьма,
исследует сумерки нашего времени,
вы,
возможно,
спросите и обо мне.
И, возможно, ваши ученые
заявят,
с их превосходящей эрудицией
роем проблем;
Жил когда-то
некий поборник кипяченой воды,
и закоренелый враг сырой воды.
Профессор,
снимите велосипедные очки!
Я сам изложу
те времена
и себя.
I, уборщик уборных,
и водовоз,
революцией,
мобилизованы и призваны,
ушли на фронт,
из аристократических садов
поэзии –
капризная девка.
Она насадила восхитительный огород,
дочка,
дача,
пруд и
луг.
Я сам посадил сад,
сам полил водой.
Некоторые выливают свои стихи из бидонов;
другие плюют водой
изо рта –
кудрявые Маки,
умные Джеки –
но что за чертовщина все это!
Все это не запрудить –
под стенами мандолина:
«Тара-тина, тара-тине,
т-а-н-г.. . »
Значит, не большая честь,
для моих памятников
подняться из таких роз
над площадями,
там, где кашляет чахотка,
где ходят шлюхи, хулиганы и сифилисы
.
Агитпроп
воткнет
и мне в зубы,
а я лучше
сочиню для вас
романса –
в этом больше прибыли
и больше очарования.
Но я
покорил сам
,
поставил пятку
на горло
моей собственной песни.
Послушайте,
товарищи потомства,
агитатора,
подстрекателя сброда.
Задушить
потоки стихов,
Я пропущу
тома лирики;
как живой,
обращусь к живым.
Я присоединюсь к вам
в далеком коммунистическом будущем,
Я,
не супергерой Есенина.
Мои стихи дойдут до вас
через вершины веков,
над головами
правительств и поэтов.
Мой стих
достигнет вас
не как стрела
в погоне за лирами купидона,
не как потертый пенни
достигнет нумизмата,
не достигнет вас свет мертвых звезд.
Мой стих
трудом
разорвет горную цепь лет,
и представится
тяжелым,
грубым,
материальным,
как акведук,
рабами Рима, построенными
,
войдет в наши дни.
Находясь в кучах книг,
, где похоронен стих,
вы случайно обнаруживаете железные опилки строк,
касаетесь их
с уважением,
как если бы вы
какое-то старинное
, но устрашающее оружие.
У меня нет привычки
ласкать
ухо
словами;
девичье ухо
с вьющимися кольцами
не станет малиновым
от головни.
На параде, развернув
армии моих пажей,
я осмотрю
полка в строю.
Тяжелый, как свинец,
стихи мои наготове,
готовы к смерти,
и к бессмертной славе.
Стихи жесткие,
прижимающие к морде
, чтобы заглушить их зияющие
заостренные заголовки.
Фаворит
всех вооруженных сил
конница остроумия
готовая
к дикой кричащей атаке,
по-прежнему бьет своих носильщиков,
поднимает
остроконечные копья рифм.
и все
эти вооруженные до зубов отряды,
, которые победно мелькали
за двадцать лет,
все это,
до самой последней страницы,
представляю вам,
пролетарий планеты.
Враг
массового рабочего класса
мой враг тоже
закоренелый и давний.
Годы испытаний
и дни голода
приказали нам,
, пройти
марш под красным флагом.
Мы открыли по
каждый том
Маркса
, как если бы мы открывали
ставни
в нашем собственном доме;
, но нам не нужно было читать
, чтобы решить,
, к какой стороне присоединиться,
на какой стороне сражаться.
Наша диалектика
не была изучена
у Гегеля.
В грохоте битвы
разразился стихами,
когда,
под огнем,
буржуа сбежали
, как когда-то мы сами
бежали от них
.
Пусть слава
тащится
вслед за гением
, как безутешная вдова
на похоронный марш –
умрет тогда, стих мой,
умрет, как простой солдат,
как наши люди
, которые безымянно погибли при нападении!
Мне плевать на вертел
на тонны бронзы;
Мне плевать на вертел
на слизистый мрамор.
Мы своего рода люди,
мы придем к соглашению о нашей славе;
пусть будет наш общий памятник

социализм
построено
в бою.
Потомки
исследуют обломки словарей:
из Леты
выскочат
обломки таких слов
, как «проституция»,
«туберкулез»,
«блокада».
Для вас,
, которые сейчас
здоровы и подвижны,
поэт,
с грубым языком,
своих плакатов,
слизывает слюну чахотки.
По прошествии многих лет,
я начинаю напоминать
этих монстров,
динозавров, обнаруженных при раскопках.
Товарищ жизнь,
позвольте нам
маршировать быстрее,
марш
быстрее по оставшемуся
пятилетнему плану.
Стих
принес мне
рубля без лишних денег:
никакие мастера не сделали
стула из красного дерева для моего дома.
С чистой совестью,
Мне ничего не нужно
кроме
свежевыстиранной рубашки.
Когда я появлюсь
перед CCC
грядущих
ярких лет,
в виде моего большевистского партийного билета,
я подниму
над головами
шайки своекорыстных
поэтов и негодяев,
всех 100 томов
из
моих коммунистических книг.
[Перевод с русского Джорджа Риви]

Мы, я думаю, удивимся, если вспомним разницу в голосе между началом двух прологов, которые Маяковский написал в свой запланированный, но никогда написано, длинное стихотворение. Вот первый:

Прошлый час. Вы, должно быть, легли спать.
Млечный Путь струится серебром сквозь ночь.

А вот и второй:

Мои уважаемые
товарищи потомства!

Первое мягко сказано близкому другу; второй – публичное обращение большевика к своим будущим «товарищам».«Один тихий и лирический, другой риторический и даже шаблонный. Первым мы можем назвать голос созерцательной лирической любви. Второй – голос политически активного общественного деятеля. (Известно, что Маяковский читал свои стихи широкой российской публике, как в стране, так и в городе, провозглашая их глубоким басом [1].

Два начала указывают на два голоса, одного человека. Если мы продолжим с «На вершине моего голоса» мы обнаруживаем в этом стихотворении голос за голосом, все исходящие от поэта, которого зовут «Маяковский».’

Позвольте мне повторно представить все стихотворение с пометками на полях, которые пытаются идентифицировать множество голосов, которыми пользуется Маяковский. Какой «настоящий» Маяковский? Я подозреваю, что все они – Маяковские, и часть того, что происходит в этом стихотворении, – это его решительная решимость показать нам свои разные «я».

Как любитель лирической поэзии, я, наверное, отдаю предпочтение лирическому крику, который звучит на трети пути в стихотворении, и я его определю.Но отчасти меня так восхищает в стихотворении то, что слова социалистического мечтателя, революционного товарища кажутся такими же глубокими и такими же реальными. В стихотворении два голоса борются за первенство. Является ли Маяковский неудачливым поэтом, преданным политикой большевистской революции и драконовской политикой Сталина, или он революционер, который мечтает о лучшем мире и так глубоко привержен этому миру, что его поэзия должна сформироваться в соответствии с сделать это реальностью [2]? Скорее всего, Маяковский – каждый, поэт, которому мешают, и поэт революции, точно так же, как он лирический голос, обращенный к ночи и необъятности звезд, а также большевик, обращающийся к своим будущим товарищам.

Все мы – напыщенные, подлые, поверхностные, хвастливые личности, а также сыновья (или дочери), любовники, люди чести и преданности делу. Маяковский обладает размером и смелостью принимать все «я», которые содержатся в том, что мы запихиваем в эту неуправляемую корзину скользких желаний и поз, которые мы называем «я». Это одно из его великих достоинств и одно из величайших уроки, которые он преподает нам. Как сказал Уолт Уитмен в центре Песни о себе в более полной манере принятия, чем может представить Маяковский: «Я обожаю себя.. . . есть столько меня, и все такое сочное ».

При всех его скоплениях «я», как теперь должно быть ясно, двое воюют друг с другом за то, что мы могли бы назвать сердцевиной души Маяковского или, для менее духовных, в глубинах его сознания. Художник, политический революционер: Маяковский, создавший прекрасные стихи, и Маяковский, стремящийся к созданию более совершенного и справедливого общественного строя.

Но я убежден, что концентрироваться на конфликте, исключая большую часть стихотворения, неправильно.Даже признавая глубокий конфликт между художником и революционером, мы понимаем, что, вероятно, все голоса в «На верху моего голоса» – это «настоящий» Маяковский.

Итак, давайте перечитаем стихотворение, на этот раз слушая только голоса и игнорируя то, что происходит в действии, символах и метафорах, снова уделяя мало внимания тому, что говорит нам поэт.

На высоте
Мой самый уважаемый Официальный советский поэт-голос Товарищи потомков!
роется среди уличного поэта в наши дни
окаменевшего дерьма, разговорного, в вашем лице исследуя сумерки нашего времени, «Поэтический» вы, личный адрес возможно,
тоже спросит обо мне.
И, возможно, ваши ученые Сатирическая напыщенность заявят,
с их подавляющей эрудицией
роем проблем;
Жил когда-то
некий поборник кипяченой воды,
и закоренелый враг сырой воды.
Профессор, Сатирический Снимай велосипедные очки!
Я сам изложу Личный адрес тех времен
и себя.
I, уборщик уборных Революционная риторика, и носитель воды, , возможно, самоуничижительный революцией
мобилизованы и призваны,
ушли на фронт
из аристократических садов Сатирически-поэтические стихов –
капризная девка.
Она насадила восхитительный огород,
дочка,
дача,
пруд и
луг.
Сам сад, который я посадил, Скромный личностно-поэтический Сам полил водой.
Некоторые выливают свои стихи из бидонов;
другие плевать водой Critical изо рта –
кудрявые Маки, Личная сатира умные валеты –
но что за хрень все это такое! Личный адрес, разговорный Все это запрудить невозможно –
под стенами мандолина: Сатирика «Тара-тина, тара-тинэ, Музыкальная (поэтическая) tw-a-n-g… »
Значит, не большая честь, Большевик, моим памятникам,
, подняться из таких роз,
, над площадями,
, где кашляет чахотка,
, где ходят шлюхи, хулиганы и сифилисы
.
Agitprop Самоаналитический (полуобщественный) втыкает
мне тоже в зубы,
и я бы предпочел Самоаналитический (частный) сочиняю для вас
романса –
в нем больше прибыли Практичный и больше обаяния .
Но я Поэтический, лирический, личный, покорил себя исповедальня ,
задев пяткой
горло
моей собственной песни.
Послушайте, Вернитесь на старт: товарищи потомства, Официальный советский голос агитатору
Подстрекатель.
Stifling Personal потоки стихов,
Я пропущу
тома текстов;
как один живой, Personal вперемешку с Обращаюсь к живым. Полусоветская риторика
Присоединяюсь к вам Революционная риторика в далеком коммунистическом будущем,
Я, Исповедник нет Есенинский супергерой.
Мои стихи дойдут до вас Пророческий (как Уитмен) через пики веков,
над головами
правительств и поэтов.
Мой стих Поэтика (негативные метафоры) дойдет до вас
не как стрела
в погоне за лирами купидона,
не как потертый пенни
достигает нумизмат,
не как свет мертвых звезд достигает вас.
Мой стих Пророческий] трудом
разорвет горную цепь лет,
и представится
тяжеловесным, «Реалистичным» грубым,
материальным,
как акведук, Поэтическим (метафора) рабами Рим
построен, Революционный педагогический входит в наши дни.
Когда в куче книг, Личная поэзия – , где похоронены стихи, адресовано будущим читателям вы случайно обнаруживаете железные опилки строк,
прикоснитесь к ним
с уважением,
как если бы вы Поэтическая метафорическая некоторая античность
пока что офигенное оружие.
У меня нет привычки Личное, исповедальное ласкать
ухо
словами;
девичье ухо «Поэтическое» с вьющимися кольцами
не станет малиновым
, если его коснуться грязью. Шок-качок В параде развертывания Революционный (поэтический – армии моих пажей, расширенная метафора) Я осмотрю Самосатирический (псевдо-эпический) полки в строю. (продолжение метафоры) Тяжелый, как свинец,
мои стихи наготове,
готовы к смерти Поэтический перебор и к бессмертной славе.
Стихи жесткие,
прижимающие к морде
, чтобы заглушить их зияющие
заостренные заголовки.
Фаворит
всех вооруженных сил
конница остроумия
готовая
к дикой кричащей атаке,
по-прежнему бьет своих носильщиков,
поднимает
остроконечные копья рифм.
и все
эти войска, вооруженные до зубов,
, которые вспыхнули поэтическим триумфализмом победоносно в течение двадцати лет, (метафора тускнеет, но все это будет продолжаться, продолжатся) до самой последней страницы,
представляю ты,
пролетарий планеты. Большевистский, но личностный Враг Революционный, но личный массового рабочего класса (глубоко личный) – мой враг тоже
закоренелый и давний.
Годы испытаний Личная история дней голода (слияние с социальными) приказал нам
маршировать
под красным флагом.
Мы открыли Poetic (метафора, каждый том, удивительно личный Маркса , но все же коллективный) , как мы открыли бы
ставни
в нашем собственном доме;
, но нам не нужно было читать Антиинтеллектуальный, практичный, , чтобы определиться, товарищ , с какой стороны присоединиться,
на какой стороне сражаться.
Наша диалектика
не была изучена
у Гегеля.
В грохоте битвы Поэтический, объяснительный он перерос в стихи, (метафора снова появляется) когда, Поэтический, товарищ под огнем,
буржуа сбежали
, как когда-то мы сами
бежали от них
.
Пусть слава Самоотречение тащится провозглашение после гения
как безутешная вдова Поэтично – сравнение с похоронным маршем –
умирают тогда, мой стих, Увещевание – сравнение умирает, как рядовой солдат, превращается в поэтическое самомнение как наши мужики
которые безымянно погибли нападая!
Мне плевать Уличный жаргон на тонны бронзы; Честная (?) Самокритика Мне плевать
на слизистый мрамор.
Мы своего рода люди, Товарищ мы договоримся о нашей славе;
пусть наш Товарищ с общим памятником будет сильным личным измерением социализм – личное слияние построено в социально-историческое в битве.
Люди потомства Обращение к будущим читателям Изучите обломки словарей:
из Lethe Революционный мечтатель поднимет
обломки таких слов
, как «проституция»,
«туберкулез»,
«блокада».
Для вас, Пророк, обращаясь к , которые сейчас в будущем поколений здоровы и подвижны,
поэт, Реалистичный с грубым языком
его плакатов,
слизывает плевок чахотки. Непоэтический поэтический С хвостом моих лет позади, Самоуничижительный Я начинаю напоминать
этих монстров,
динозавров, найденных при раскопках.
Товарищ жизнь, Риторика позволяет нам
маршировать быстрее,
маршировать
быстрее по остаткам
пятилетнего плана. Сатирика Сталина Мой стих Практический принес мне
рубля без лишних денег:
мастера не сделали для моего дома
стула из красного дерева.
С чистой совестью, «товарищ-революционер» Мне ничего не нужно
кроме
свежевыстиранной рубашки.
Когда я появлюсь Сатирический и самокритичный перед CCC
грядущих
ярких лет,
через мой большевистский партийный билет,
я подниму
над головами
банды своекорыстных
поэты и жулики,
все сто томов
из
моих коммунистических книг.

Уф! Теперь вы прочитали это стихотворение дважды – или, может быть, прочитали его один раз и один раз просмотрели? Постоянные и резкие смены голоса меня поражают. Мы слышим такие переключатели в пьесах, когда диалог переходит от персонажа к персонажу, но даже тогда персонажи обычно говорят на схожих языках. В первую очередь в романе – это утверждение, сделанное русским критиком Михаилом Бахтиным в 1934 году, – мы обнаруживаем смесь действительно разных голосов, говорящих из разных языковых сообществ, что он назвал «гетероглоссией».’

Но« Во весь голос »- это не роман. Это стихотворение, которое провозглашает нам, что его автор и спикер Владимир Маяковский не однозначен, а есть «я», которое состоит из многих «я» с множеством разных желаний и целей, «я», существующих в разных средах. Пятьдесят лет назад Торо написал стихотворение, которое начиналось словами: «Я – сгусток тщетных стремлений, связанных / Случайно связанных вместе», интуитивно предполагая, что «я» состоит из различных частей. Но, и это важно, он по-прежнему верил в единство, и его стихотворение было тем, что я бы назвал однозначным.

Не так с Маяковским. В нем много «я», и его стихотворение, как должны были показать мои аннотации на полях, его стихотворение раскрывает необычайную многоголосность. Здесь много голосов, и все они «Маяковский». Кто он на самом деле? Есть ли один голос, который «настоящий», а остальные – маски? На вопрос о «настоящем» Маяковском нельзя ответить. Он – все голоса, которые он нам преподносит.

O.K. Приступим к стихотворению. Мы рассмотрели то, что, безусловно, является самым сложным в нем, – его многоголосый характер.

Он начинается с обращения Маяковского к будущим поколениям. Это ситуация стихотворения, и она дает поэту возможность противостоять центральному конфликту, борьбе между личным и политическим, потребностями себя и потребностями более широкого тела (общества), в котором оно пребывает. . Стихотворение придает равный вес каждой стороне этого конфликта. Ни один «революционер» никогда не издавал более мучительного крика, чем этот:

Но я
покорил себя
,
поставил пятку
на горло
моей собственной песни

Всегда.Он подавляет себя, заглушает песню, которую хочет спеть. В совершенно ином контексте поэт Рильке провозгласил: «Ибо где-то существует давняя вражда между нашей повседневной жизнью и великим делом». Рильке хотел, чтобы искусство было важнее жизни: в этом стихотворении Маяковский признает, что, если он хочет признать потребности других людей, повестку дня, которую он хочет решить политически, он должен подавить свою собственную песню. Больше, чем удушье: наступи на собственное горло своим ботинком на каблуке. Айеее! Он знает, что он «душит / потоки поэзии», которые стремятся озвучить себя.

Все для общего блага, как позволяет нам видеть Маяковский. Вот строки столь же сильные и трогательные, как те, которые я только что процитировал.

пусть наш общий памятник
будет
социализмом
построено
в бою.
Потомки
исследуют обломки словарей:
из Леты
выскочат
обломки таких слов
, как «проституция»,
«туберкулез»,
«блокада».

Только тот, кто привык к человеческим мечтам, может игнорировать силу этой революционной мечты: построить мир, в котором больше не будет эксплуатации, болезней и войн. Мир, в котором никто не знает слов проституция… туберкулез… блокада больше, потому что сексизма и сексуальной эксплуатации, отсутствия медицинской помощи и военных сражений больше не существует. В этих строках Маяковский раскрывает свою мечту о лучшем мире, более гостеприимном к человеческой жизни и человеческим свершениям.Именно желание создать такой «общий памятник» привело его к его ужасной ситуации, когда он осознает, что «ставит меня пяткой в горло моей собственной песне».

Этот конфликт и его выбор писать Поэзия, которая борется за создание лучшего мира, лежат в основе стихотворения. Хотя его самоубийство произошло, когда он заканчивал бурную любовную интригу, мы, возможно, вправе полагать, что напряжение между его самоубийством и его приверженность построению социалистического будущего могла быть одной из причин его самоубийственной смерти [3].

Позвольте мне подчеркнуть, насколько важен этот конфликт. Не только к Маяковскому, но и к истории нашего времени. Он был центральным в поэме Шеймуса Хини «Лето 1969 года», оцениваемой в предыдущей главе. Как будто это ключ, в котором написаны музыкальные композиции, он проходит через творчество таких разноплановых поэтов, как Уильям Батлер Годы, Анна Ахматова и Роберт Лоуэлл.

Поскольку это стихотворение такое длинное и я уже представил его во второй раз полностью, чтобы показать, сколько голосов использует поэт, я не буду повторять его снова, строка за строкой, раздел за разделом, как я обычно это делаю. в этих очерках.Конечно, в стихотворении есть подробности, но я не уверен, что они имеют большое значение, когда мы пытаемся понять стихотворение.

Нужно ли нам знать, читая стихотворение, что Маяковский был замечательным художником-графиком, создавшим плакаты, призывающие русских рабочих пить чистую воду? Что он был менее принят литературным истеблишментом в Советском Союзе, чем менее талантливые поэты, строго придерживавшиеся партийной линии «кудрявые Маки / умные валеты»? Что ЦКК – это ЦК КПСС? Что Сергей Есенин [4] был одним из самых состоявшихся его современников, поэтом сельской жизни?

Мы должны, однако, отметить замечательные расширенные военные метафоры, предназначенные для того, чтобы утвердить его стихи в качестве призывника в революционную армию.На эту серию метафор намекают, когда он сравнивает свои стихотворные строки с «каким-то старинным / но устрашающим оружием», а затем всерьез начинает со слов «Парадное развертывание / армии моих пажей». Это не заканчивается, поскольку метафора накапливается в метафоре, пока не завершится через полторы страницы.

Нужно ли нам аннотировать его отказ от скульптуры («тонны бронзы … слизистый мрамор») как признание революционером того, что неодушевленные памятники – неадекватный памятник революционному поэту?

Мы можем, я думаю, понять его приверженность «пролетарию планеты», даже если термин «пролетарий» больше не используется в настоящее время.Даже «рабочий класс» – неудобная часть нашего современного словаря. И все же «пролетарий», за которого он борется, более определен, но не так уж сильно отличается от «народа», о котором Линкольн упомянул в конце своего Геттисбергского обращения как основу демократии («народа, народа, за люди »), хотя слово« пролетарий »имеет коннотацию« рабочий класс », которой не было в словах Линкольна?

Мы (э-э, редакционный комментарий здесь) иногда забываем, что жадность – не единственный критерий, по которому мы можем судить о функционировании общества, поэтому мы, возможно, не склонны признать утверждение Маяковского о том, что «враг / массированной class / тоже мой враг.И хотя никто из нас не может видеть Карла Маркса без линз того самого большевизма, на который Маяковский часто нападает в этом стихотворении, в этих строках есть замечательный образ просвещения:

Мы открыли
каждого тома
Маркса.
, как если бы мы открывали
ставни
в собственном доме;
, но нам не нужно было читать
, чтобы решить,
, к какой стороне присоединиться,
на какой стороне сражаться.

Эти последние две строки выше, разве они не прообраз современной песни Флоренс Рис (стихотворение Маяковского было написано в 1930 году, песня Риса в 1931 году) из округа Харлан, Кентукки, когда рабочие боролись с могущественными горнодобывающими интересами в Аппалачах: « На какой вы стороне, мальчики, / На какой вы стороне? / На какой вы стороне, мальчики, / На какой вы стороне? // Говорят в округе Харлан / Там нет нейтралов / Вы либо будете профсоюзный человек / Или работать на JH Блэр. [5] ”

Давайте, однако, перейдем от Риса к тому, что стихи Маяковского могут повлиять на ход литературы в двадцатом веке.Луч света Маяковского лежит над большей частью современной поэзии, маяком и ярким примером.

Это верно в отношении величайших поэтов-марксистов, последовавших за ним, Брехта, Неруды и Хикмета.

Противостояние между политической преданностью и жизнью, которую можно было бы прожить в противном случае, должно было быть исследовано в том же духе Бертольтом Брехтом – он тоже обращается к будущим поколениям – в его центрально важном «Тем, кто родился позже» [6]. И, конечно же, на решение Брехта писать откровенно политические стихи, я думаю, во многом повлиял пример революционной приверженности Маяковского.

Призыв к тому, что мужчины и женщины делают руками, помог сформировать политические и поэтические ценности Пабло Неруды. Когда Маяковский пишет:

Мой стих
трудом
разорвет горную цепь лет,
и представит себя
тяжеловесными,
грубыми,
материальными,
как акведук,
рабами Рима, построенными
,
входит в наши дни.

он установил связь между поэзией и вещами этого, нашего общего человеческого мира, которую Неруда воспевает в своей «Оде критике»

Великий и недооцененный Назым Хикмет [7], гигант турецкого поэзия последовала примеру Маяковского, вывести марксизм на язык и в то же время стереть иногда казалось бы непреодолимое разделение между прожитой жизнью и миром стихотворения.

Но это еще не все.Дело не только в том, что Маяковский был политическим поэтом. Это его экспериментирование, его энтузиазм, его перформативная склонность.

Самым важным из его наследий, на мой взгляд, и вовсе не политическим, были строки с отступом, которые мы видели в «На верху моего голоса», и особенно в триаде увеличивающихся отступов, которые мы видели в строках 3-5, замощенных. путь к открытию Уильямом Карлосом Уильямсом в конце 1940-х годов того, что он назвал «переменной ногой». Вот строки 3-5:

Роюсь среди
в наши дни
окаменевшего дерьма

Мне часто хотелось читать по-русски, чтобы я мог написать о влиянии Маяковского на Уильямса на свой вспомните величайшего американского поэта двадцатого века.Маяковский посетил Нью-Йорк в 1925 году, где он и Уильямс встретились [8]. Несмотря на то, что строки Маяковского рифмуются, а строки Вильямса – нет, даже если одни написаны по-русски, а другие по-английски, между ними существует глубокая связь. Когда Уильямс искал новый размер для американского стиха, он принял триаду с отступом, которую мы находим у Маяковского, форму стиха, которую мы видели выше (и которая повторяется на протяжении всей песни «На вершине моего голоса» и которая характеризует многие из более длинных стихотворений Маяковского из « Бруклинский мост [9] »и далее.« Новый метр »Уильямса, как и у Маяковского, совсем не касался счета слогов.

Уильямс сказал, что этот новый метр, «переменная ступня», впервые пришел к нему, когда он написал следующие строки для своей эпической поэмы Патерсон [10] в 1948 году, строки позже были опубликованы отдельно как “Спуск.” Опять же, не беспокойтесь о «значении». Просто посмотрите на форму линий: кажется, это реинкарнация линий, которые мы уже видели у Маяковского, не так ли?

Спуск манит
, как манит подъем.
Память – это своего рода
свершения,
своего рода обновление
даже
посвящение, так как пространства, которые она открывает, – это новые места
, населенные ордами
, доселе нереализованными,
новых видов –
поскольку их движения
направлены на новые цели
(хотя раньше они были заброшены).
Ни одно поражение не состоит полностью из поражения – с
мир, который он открывает, всегда остается местом
, о котором раньше
не подозревали.
мир потерян,
мир, о котором не подозревают,
манит в новые места
, и никакая белизна (потерянная) не может быть такой белой, как память
белизны.

Хотя у меня есть оговорки, что новая линия Уильямса была столь же «измеримой», как он думал, я не сомневаюсь ни в ее силе, ни в ее революционном влиянии на поэзию второй половины двадцатого века. .Никто в то время в англоязычной поэзии не оказал столь сильного влияния на голос и ритмы стихов, как Уильямс. Я твердо убежден, что Уильямс стал «крестным отцом» американского стихотворения в конце двадцатого века, создав гибкую триаду, которая обещала ритмический порядок, но в то же время уделяла большое внимание гибкости американской речи. На мой взгляд, Маяковский сыграл ключевую роль в создании новой линии Уильямса.

Маяковский, как мы видели, воспринял русский язык и стихотворение как перформанс.Аллен Гинзберг учился у Маяковского частично декламировать стихи; в случае Гинзберга именно длинные бардовские строки зависели от американской речи. Как будто в Howl Уолт Уитмен и Владимир Маяковский встречаются, чтобы возвестить нового американского поэта.

Гинзберг также последовал примеру русского поэта в его стремлении сделать частное публичным. Маяковский не был поэтом литературных журналов: он провозглашал стихи вслух и часто перед тысячами слушателей. Его порой публичный («Мои самые уважаемые / товарищи») исповедальный стиль («Я / покорил / себя, / вставая пяткой / в горло / своей собственной песни»), несомненно, был образцом для самого известного в Америке стихотворения о середина века, Вой , которое начинается со слов: «Я видел, как лучшие умы моего поколения были уничтожены безумием, истерически голодали / бродили по негритянским улицам на рассвете в поисках гневного решения.. . «

Затем в Америке произошло движение в сторону американской речи и изобилия (и не только в Гинзберге), очень похожее на использование Маяковским русского языка и его маниакальную энергию.

Мы видим это в действии у другого великого нью-йоркского поэта, Фрэнка О’Хара, который научился у Маяковского использовать язык повседневной жизни и принимать непосредственность поэта-в данный момент. Эта непосредственность, которая тесно связана с желанием Маяковского говорить несколькими голосами – в зависимости от того, что кажется правильным в данный момент, – также была определяющей для близкого друга О’Хары, Джона Эшбери.Можно было бы связать Маяковского, хоть и окольным путем, с «боевиком» Джексона Поллока и других абстрактных экспрессионистов. Которые сами были моделями для О’Хары и Эшбери.

Два стихотворения О’Хары [11], «Маяковский» и его «Правдивый рассказ о разговоре с Солнцем на Огненном острове» предельно ясно показывают глубокую связь О’Хары с русским поэтом, хотя мощный пример родства Маяковского лежит в основе всех Стихи О’Хары.

Второе из двух стихотворений, которые я только что упомянул, является имитацией / данью уважения / ответом на самое радостное стихотворение, которое я знаю, даже несмотря на то, что стихотворение начинается в депрессии и отчаянии.Это стихотворение Маяковского «Необычайное приключение, постигшее Владимира Маяковского на даче». Постоянные получатели этих писем могут помнить, что я отправил это стихотворение в качестве праздничного подарка четыре с половиной года назад.

«Необычайное приключение» Маяковского кажется хорошим местом, чтобы попрощаться с ним, одним из великих поэтов двадцатого века. В нем мы находим облегчение и противоядие от напряжения расколотого и разложившегося «я», с которым мы сталкиваемся в «На верху моего голоса».«Предварительно и, возможно, к несчастью, Маяковский часто записывал сломанные« я », с которыми мы сталкиваемся внутри, когда сталкиваемся с постмодернистской жизнью. Тем не менее, в «Необычайном приключении» он показывает, что наша роль, кем бы мы ни были или кем бы мы ни были, – воспевать свое существование, отмечать множественное сияние нашего «я».

Footnotes

[1] Этот голос был замечательным, как написал несколько десятилетий спустя русский поэт Евгений Евтушенко, отдавая дань уважения: «Дай мне, Маяковский, / свою каменную кусковость / свою турбулентность / свой глубокий бас.»

[2]« О какой? это каждый? ” как резко писал Джерард Мэнли Хопкинс о другой ситуации.

[3] Я должен отметить, что, хотя он говорил о самоубийстве в течение многих лет, существуют разногласия по поводу того, покончил ли он с собой, или его смерть была от руки советской государственной безопасности и замаскирована, чтобы выглядеть как самоубийство.

[4] Есенин покончил жизнь самоубийством раньше Маяковского. Неактуально, но интересно: последнее стихотворение Есенин написал собственной кровью.А потом повесился. Может быть. Еще раз, есть вероятность, что советские силы безопасности несут ответственность за эту смерть.

[5] Пит Сигер поет ту «революционную» песню «На какой стороне ты».

[6] Великое стихотворение Брехта доступно на английском языке в Интернете, включая прекрасный перевод Виллетта, Манхейма и Рида. «Поистине я живу в тяжелые времена». Следует отметить, что Брехт сам был одним из величайших поэтов двадцатого века.

[7] На сайте Академии американских поэтов есть краткая биография и несколько его стихотворений.

[8] Американский поэт услышал, как русский поэт декламировал свое произведение на приеме 19 сентября того же года, и это событие осталось памятным для Уильямса в последующие годы.

[9] Написано во время трехмесячного визита Маяковского в Соединенные Штаты в 1925 году.

[10] Патерсон был попыткой Уильямса написать американский эпос, иногда весьма успешной, а иногда нет. В его стихотворении говорится о первом центре американского производства, Патерсоне, штат Нью-Джерси, городе недалеко от его собственного дома в Резерфорде.Эпос в четырех книгах, а позже в пяти, рассматривает Патерсон – его историю, его географию, его людей – и включает в себя огромное количество голосов и источников. Казалось бы, он многим обязан Маяковскому (которым восхищался Вильямс) и Т.С. Элиоту (которым он не восхищался). Элиот был великим поэтическим соперником Уильямса современности; Уильямс постоянно пренебрег своим влиянием на современное письмо.

[11] Первая – дань уважения близости двух поэтов и кажется мне посредником в самоубийстве Маяковского.Второй – тоже дань уважения, столь же приятный и прекрасно читаемый, как и стихотворение Маяковского, на которое оно отвечает, которое упоминается в следующем абзаце и которое появляется в главе IX этой книги. Дача – Поэтические письма Гека Гутмана

Необыкновенное приключение, которое случилось с Владимиром Маяковским на даче

В качестве праздничного подарка я отправил одно из моих любимых стихотворений практически без комментариев.Повествовательная поэма Маяковского полностью противоположна пониманию Вордсворта поэтического порядка: «Мы, поэты, в юности начинаем с радости; / Но этим заканчиваются уныние и безумие». «Необыкновенное приключение» начинается с уныния и даже безумия и заканчивается радостью.

Просто примечание по контексту. Владимир Маяковский был одним из величайших поэтов двадцатого века. Россиянин, писавший в период модернизма, его первая важная книга была опубликована в 1915 году.Он умер (ну, он действительно кончил унынием и безумием, покончив с собой) в 1930 году.

После русской революции он работал в Российском государственном телеграфном агентстве (РОСТА, которое упоминается в стихотворении), создавая плакаты – и искусство, и текст. Здесь начинается стихотворение: Маяковский на даче в Пушкино [1] , в 20 милях от Москвы, в июле, и каждый день работает над плакатами. Он злится из-за того, что он застрял с заданиями для плакатов, которые необходимо выполнить на том, что, по его мнению, является свалкой, где ничего не происходит, кроме того, что солнце встает утром и садится вечером, по-видимому, опускаясь в «яму» на берегу реки. западная сторона села.Он так зол на свою ситуацию, «однажды впадая в такую ярость», что проклинает солнце как «беспомощную глыбу». А потом – что ж, прочтите историю сами.

Я бы посоветовал после того, как вы его прочтете, прочитать его вслух. Его энергия, огромная комическая энергия, лучше всего встречается таким образом. Маяковский, как и Дилан Томас, был большим публичным читателем своих стихов, и это стихотворение драматично. И у него есть сказочный финал, который я написал своим читателям, вполне может послужить им моим пожеланием на Новый год.. . . ну, как я уже сказал, прочтите сами.

Необычайное приключение, которое случилось с Владимиром Маяковским на даче
Владимир Маяковский
Сто сорок солнц в одном закате сияли,
и лето перешло в июль;
было так жарко,
жара плыла туманом –
и это было за городом.
Пушкино, холм, вместо горка
Акула, большой холм,
и у подножия холма
стояла деревня –
криво с коркой крыш.
За деревней
зияла дыра
и в эту дыру, скорее всего,
каждый раз садилось солнце,
верно и медленно.
И на следующее утро,
, чтобы снова затопить мир,
,
солнце взойдет всем алым.
День за днем
именно эта вещь
начала
возбуждать во мне
великий гнев.
И впадая однажды в такую ярость
, что все побледнело от страха,
Я крикнул солнцу в упор:
«Ложись!
Хватит лезть в эту адскую дыру! ”
На солнце я крикнул:
«Ты бездельник!
Тебя ласкают облака,
а здесь – зимой и летом –
Я должен сесть и нарисовать эти плакаты! »
Я снова закричал на солнце:
«Подожди!
Послушай, златобровый,
вместо того, чтобы спуститься,
почему бы не пойти со мной на чай
! »
Что я наделал!
Я закончил!
Ко мне, по своей доброй воле,
сам,
распростер свои лучистые шаги,
солнце шагало по полю.
Я пытался скрыть свой страх,
и победить его.
Его глаза были теперь в саду.
Затем он прошел через сад.
Его солнечная масса проталкивается
через окна,
двери,
и щели;
в рулонах;
вздохнул,
он заговорил глубоким басом:
«Впервые с момента сотворения,
Я загоняю огонь обратно.
Ты мне звонил?
Дай чаю, поэт,
разложи, разложи варенье! »
Слезы собрались у меня на глазах –
жара сводила с ума,
но указывая на самовар
я ему сказал:
«Ну, тогда садись,
светило!»
Дьявол побудил мою наглость
крикнуть на него,
смущенный –
Я сел на край скамьи;
Я и хуже боялся!
Но от солнца лилось странное сияние
,
и забыв
все формальности,
Я сидел и болтал
со светилом более свободно.
Об этом
и о том, о чем я говорил,
и о том, как меня поглотила Роста,
но солнце, он говорит:
Хорошо,
не волнуйтесь,
посмотрите на вещи попроще!
А ты думаешь
Мне легко
светить?
Просто попробуй, если хочешь! –
Вы двигаетесь вперед,
так как двигаться вы должны;
вы двигаетесь – и светите глазами! ”
Так сплетничали до темноты –
Я имею в виду, до прошлой ночи.
Что за тьма была здесь?
Мы подогрели
друг к другу
и очень скоро,
открыто проявляя дружбу,
я хлопнул его по спине.
Солнце откликнулось!
«Ты и я,
мой товарищ, настоящая пара!
Давай, мой поэт,
давай рассвет
и споем
в сером изодранном мире.
Я изолью мое солнце,
и тебя – свое,
в стихах ».
Стена теней,
тюрьма ночей
упала под двуствольные солнца.
Смятение стихов и света –
сияй изо всех сил!
сонный и унылый,
усталый,
желающий растянуться на ночь
.
Вдруг – Я
засиял изо всех сил,
и утро пробежало кругом.
Всегда светить,
светить везде,
до самых глубин последних дней,
светить –
и к черту все остальное!
Это мой девиз –
и солнце!
[пер. из русского языка Макса Хейворда и Джорджа Риви]

Сноски

[1] Вы можете увидеть Пушкино и гору Акула с воздуха, набрав «Акуловская гора» в Google.

Владимир Владимирович Маяковский

Владимир Маяковский родился 19 июля 1893 года в Российской Грузии.Когда в 1906 году умер его отец, лесничий, семья переехала в Москву. Это должен был быть город Маяковского до его смерти. Между 1906 и 1911 годами Маяковский несколько раз подвергался арестам за свою политическую деятельность. Он вступил в партию большевиков в 1908 году. В 1909 году, во время одного из тюремных сроков, он написал свои первые стихи.

Маяковский учился в Московском институте живописи, скульптуры и архитектуры с 1911 года до отчисления в 1914 году. В этот период он выпустил свой первый сборник стихов « I!». (1913) и стал ведущей фигурой авангардного футуристического движения в русской поэзии.

Русский футуризм был не только образом жизни, но и поэтическим учением. Он возник как реакция на крайний эстетизм русской поэзии на рубеже веков и на господствующий мистицизм в русской интеллектуальной жизни. Маяковский и его соратники выступали за отказ от русской традиции и создание нового искусства, свободного от прошлого. Они вышли на улицы, декламировали свои стихи перед случайной публикой и делали все возможное, чтобы шокировать приверженцев традиций.Их шокирующее поведение и манера одеваться мгновенно снискали им репутацию. Поэзия Маяковского этих дореволюционных лет полемична, но не лишена поэтического содержания. Это исключительно личные стихи. Часто это монолог, обращенный к матери и сестре поэта. Поэт открывает себя публике в стиле, который то ироничен, то грустен. Название его длинной стихотворной драмы – Владимир Маяковский, (1913), с подзаголовком «Трагедия». В своей самой успешной книге Облако в штанах (1915) он провозглашает поэта тринадцатым апостолом.После 1915 года Маяковский все чаще оказывается в ловушке между своей общественной ролью апостола и своими личными страданиями, источником его поэзии.

Маяковский приветствовал революцию 1917 года и всем сердцем поставил себя на службу новому Советскому государству. Он писал популярные стихи, создавал пропагандистские плакаты и давал свое имя многочисленным общественным целям. В своей собственной поэзии Маяковский продолжил наступление на классическую русскую традицию и провозгласил поэзию масс.Он стремился писать только для масс, исключая любые ссылки на поэтическое «я». Так, его эпическая поэма 150 000 000 (1921) была опубликована анонимно. Маяковский охарактеризовал свою послереволюционную поэзию как «тенденциозный реализм», и нет сомнения, что он достиг этого реализма за счет своего истинного поэтического таланта.

Маяковский много путешествовал в 1920-е годы. Он несколько раз ездил в Западную Европу и в 1925 году в Америку. Во время поездки в Париж он влюбился в русского эмигранта.К концу 1920-х Маяковскому становилось все труднее получить разрешение на выезд за границу. Он все больше ощущал тяжесть своей публичной позы и боль отказа от своего личного поэтического «я». Это отчуждение от женщины, которую он любил, и от самого себя привело его к самоубийству 14 апреля 1930 года в Москве. Он больше не мог поддерживать двойную роль общественного апостола и частного поэта.

Что такое хорошо маяковский стих: Недопустимое название — Викитека

Что такое хорошо и что такое плохо

Анализ стихотворения «Что такое хорошо и что такое плохо?» Маяковского

Хорошо! — Маяковский. Полный текст стихотворения — Хорошо!

В Маяковский ✏️ “Что такое хорошо и что такое плохо” ❓ (Крошка сын…) стих с анализом

Атмосфера стихотворения «Крошка сын»

Послание для мальчика

Сюжет стиха

Технический анализ

Текст

Мультфильм по стихам

Маяковский В. Что такое хорошо и что такое плохо? [Стихотворение]. Рис. Н. Денисовского.

«Что такое хорошо и что такое плохо», анализ стихотворения Маяковского

Что такое хорошо и что такое плохо. Маяковский

Маяковский, Владимир Владимирович – ПЕРСОНА ТАСС

Владимир Маяковский. Русские стихи в переводах

Владимир Маяковский. Лиличка!

Владимир Маяковский (немецкий)

Владимир Маяковский (итальянский)

Vlagyimir Majakovszkij (magyar)

Владимир Маяковский. Слушать!

Владимир Маяковский (немецкий)

Владимир Майяковский (français)

Владимир Маяковский (испанский)

Владимир Маяковский (португалия)

Маяковского Фрэнка О’Хара | Фонд Поэзии

Владимир Маяковский, Во главе моего голоса – Поэтические письма Гека Гутмана

Владимир Владимирович Маяковский

About The Author

alexxlab

Добавить комментарий Отменить ответ